— Привет, — тихо произнес я, взяв ее за руку. — Все хорошо?
— Я все спрашиваю себя: неужели так бывает? Не сон ли это?
— Я сам все время думаю об этом.
— И я постоянно прошу Всевышнего, хотя Он никогда не прислушивался ко мне в прошлом, поскольку знает, что я скептически отношусь к его существованию: пожалуйста, пожалуйста, сделай так, чтобы это длилось вечно. Пусть все останется так, как есть сейчас.
— Но почему должно быть иначе? Никто не может помешать нам быть вместе.
Она прикусила губу и сделалась печальной.
— Я что-то не то сказал? — спросил я.
— Тебе часто везло в жизни, Томас?
— Везло? Что ты понимаешь под везением? Родился на Манхэттене. Никогда не гнался за материальным. Если не считать родителей, вечно недовольных друг другом… ну, наверное, по большому счету, все складывалось удачно. Особенно с тех пор, как я решил жить так, как мне хочется.
— Знаешь, а меня удача почему-то всегда обходила стороной. Временами я думала: за что мне столько испытаний, почему столько трудностей?
— Что ты вкладываешь в слово «трудности»?
— Понимаешь, когда тебе не слишком везет в жизни, ты начинаешь думать, что все хорошее, что вдруг приходит к тебе, обязательно отберут.
— Это не так… этого не будет.
— Обещай мне.
— Конечно, я обещаю тебе это.
Она уткнулась в мое плечо и крепко прижалась ко мне.
— Спасибо тебе, — сказала она.
— И тебе спасибо.
— За что?
— За то, что ты такая, какая есть.
— Но ты еще толком не знаешь меня, Томас. Вдруг я окажусь невыносимой, ворчуньей, стервой…
— Не пытайся купить меня своими достоинствами.
— Пожалуйста, смеши меня, когда я бываю слишком серьезной и мрачной.
— С удовольствием.
— И не убегай от меня.
— Я никогда этого не сделаю.
— Но ведь в прошлом у тебя это было?
— Признаюсь, грешен. Но, если честно — а я впервые говорю это, — я всегда искал предлог, чтобы остановиться.
— Мы с тобой сумасшедшие.
— Почему ты так думаешь?
— Потому что говорим друг другу все эти возвышенные слова… после единственной ночи вместе.
— Так это же здорово.
— Ты действительно никогда не испытывал ничего подобного?
— Никогда. А ты?
— Я была замужем. Но это было… совсем не то. Не то, что я чувствую сейчас. А что я чувствую сейчас? Безумие. Восхитительное безумие.
— В этом безумии нет ничего плохого.
— Пока оно длится.
— Оно и будет длиться всю жизнь, любимая.
Уже перед заходом солнца мы вместе приняли душ — долго стояли под струящимся водопадом, чувственно и медленно лаская друг друга душистой мыльной пеной, ни на секунду не прерывая поцелуев. Потом мы вытерлись полотенцами, оделись и уютно устроились на диване с первой бутылкой «Пино Гриджио» и сигаретами. Петра просмотрела мою коллекцию из пары десятков пластинок, которые я купил с момента переезда.
— Значит, ты любишь джаз пятидесятых. И квартеты Бетховена. И Бартока. И Баха в фортепианном исполнении. А еще много Брамса — стало быть, в тебе есть меланхолическая жилка. И два альбома Фрэнка Заппы — чтобы доказать, что ты все-таки живешь в восьмидесятых. Но больше никакой новой музыки. Ни «Клэш», ни «Секс Пистоле», ни «Полис», ни «Токингхедс»…
— Все они мне нравятся.
— А я их просто обожаю, поскольку открыла их для себя только в прошлом году. Но я не критикую твой вкус. Просто все это слегка… рафинированное. Выбор нью-йоркского интеллектуала. Я бы хотела посмотреть Нью-Йорк.
— Это легко устроить.
— Теперь моя очередь забегать вперед. Мне бы следовало быть более сдержанной, холодноватой. Так учила мама, когда меня потянуло к мальчикам. Не показывай виду, скрывай свой интерес. Всегда держи дистанцию и прикидывайся скромницей.
— И что ты?
— Я пыталась… но у меня так плохо получалось, ужас. Я не люблю игру. И мне не нравится быть скромницей. Это не я. Впрочем, и секс-бомбой я никогда себя не ощущала. До сегодняшнего дня. Но мы отклонились от другой темы — «ты».
— Почему бы тебе не выбрать какую-нибудь пластинку? — предложил я.
— Хорошо, пусть будет Брамс. «Трио для кларнета». Но ты должен продолжить рассказ о своем отце.
Она достала пластинку — запись старого доброго Бенни Гудмена — и поставила ее на проигрыватель, старомодный ящик «Виктрола». Я купил его на соседней барахолке за пятнадцать марок, получив в подарок от хозяина аж две запасные иголки.
— Впечатляет, — сказала Петра.
— Что именно?
— Что у тебя нет навороченной стереосистемы.
— Я бы не возражал против нее. Но поскольку мой бюджет не позволяет…
— А та книга, которую ты пишешь… О чем она будет?
— Думаю, о Берлине. Но точно смогу сказать, только когда возьмусь за нее. А этого не произойдет, пока…
— …пока ты не уедешь из Берлина?
Петра опустила пластинку на длинный штырь, который мог бы вместить сразу штуки четыре. Потом нажала на рычаг, пластинка смачно плюхнулась на диск вертушки, и тонарм, автоматически вставший у края, опустился в ближайшую канавку. После вступительного шуршания грянули мрачные аккорды Брамса.
— Я не собираюсь уезжать из Берлина, — сказал я.
— Извини… я не хотела тебя грузить.
— Я мог бы покинуть сейчас Берлин только при условии, что ты поедешь со мной.
Она наклонилась и поцеловала меня:
— Мне нравится, что ты можешь принять такое решение после дня знакомства.
— Я знал это сразу, как только увидел тебя.
— И я тоже… хотя страшно испугалась этого. Перспектива счастья… она может внушить страх. Ты читал Грэма Грина?
— Думаю, что каждый, кто путешествует и пишет об этом, любит Грэма Грина.
— В прошлом году я прочитала его «Суть дела», и меня так поразила одна фраза, я даже подчеркнула ее три раза:
«Он испытывал чувство привязанности к несчастью, ощущая себя в нем на своем месте».
— Чертовски здорово сказано, вот почему Грэм Грин — это Грэм Грин. В каком-то смысле это относится к моим родителям. И что было, когда ты прочитала это?
— Я подумала: выберусь ли я когда-нибудь из этой нескончаемой тоски?
— Это было до или после того, как ты сбежала на Запад?
— Незадолго до этого. Но…
