«Может быть, кофе и сигарету? Думаю, вы не откажетесь ни от того, ни от другого».
Я не знала, как реагировать на такой жест доброты, и просто сказала:
«Было бы замечательно, спасибо».
Он встал и открыл шкафчик, в котором оказалась кофеварка западного образца. Она выглядела очень стильно и дорого.
«Какой кофе вы предпочитаете?» — спросил он.
Я ответила, что с молоком и одним куском сахара. Он налил мне чашку, добавил молока и чайную ложку сахара и даже сам поднес чашку мне. Потом предложил сигарету и смущенно добавил:
«Вы ведь никому не расскажете, что я курю американские?»
«Нет, сэр, — сказала я. — И я очень благодарна вам за…»
Он поднял руку, останавливая меня:
«Мне не нужна ваша благодарность, фрау Дуссманн. Я хочу услышать, что вы скажете про кофе».
Я сделала глоток. Аромат был потрясающий, как и богатый вкус напитка. В ГДР такого кофе было не достать. Он был подобен нектару. Сигарета тоже. Мне прежде почти не доводилось курить западные сигареты. Они были такой редкостью в ГД Р, особенно среди простых людей, у которых не было доступа в валютные магазины или знакомых в партийной верхушке. Разумеется, я догадывалась, что Штенхаммер разыгрывает партию «доброго полицейского». Но в то же время я так отчаянно хотела вырваться из этого кошмара, вернуться домой к сыну, что видела в этом службисте свою единственную надежду на спасение. Кофе и сигарета подбодрили меня в эти тревожные минуты. Хотя он и был моим противником, я все равно была сейчас полностью зависима от его расположения. Поэтому я ответила:
«Кофе превосходный. Как и сигарета».
«Что ж, это хорошее начало», — сказал он и включил записывающее устройство.
Я тотчас заметила, что на стене, слева от моего стула, висит микрофон, направленный в мою сторону.
«А теперь я хочу, чтобы вы рассказали мне историю вашего брака. Во всех подробностях. Меня интересует все. Даже самые болезненные для вас детали.
В течение следующего часа я рассказала ему все, что, как мне казалось, он хотел услышать. Я понимала, что, если не буду говорить прямо и откровенно, мне отсюда не выбраться. В конце концов, Юрген сам подставил себя. Я ясно дала понять Штенхаммеру, что никогда и никоим образом не участвовала в политических движениях, а творческий и душевный кризис Юргена был прогнозируемым.
„Так чем же именно был ваш брак?“ — спросил Штенхаммер.
„Ошибкой, но он подарил мне главное — моего замечательного сына“.
„А когда именно вы начали заниматься шпионажем в пользу Америки?“ — вдруг произнес он совершенно невозмутимо, спокойно, как будто между прочим.
От неожиданности я вздрогнула, и мне пришлось сдерживать вновь подступившие рыдания.
„Сэр, я ни разу в жизни не встречалась с американцами, не говоря уже о том, чтобы контактировать с их спецслужбами. Я жила тихой, спокойной жизнью. Я — законопослушный гражданин. Я никогда…“
„Не вступали в ряды Социалистической единой партии Германии, к примеру… как это делает большинство законопослушных граждан. И хотя ваши родители состоят в партии, судя по отзывам моих коллег из Халле, они ведут довольно распущенную личную жизнь. Вы согласны с тем, что ваши родители не являют собой лучший пример законопослушных граждан“?
Помню, я глубоко затянулась сигаретой, втайне мечтая о том, чтобы прямо сейчас подо мной разверзлась земля и я бы провалилась в эту пропасть. Этот негодяй требовал от меня, чтобы я предала своих родителей. В то же время я понимала, что, если не выполню его требований, навлеку на себя еще большие неприятности. Поэтому выдавила из себя:
„Думаю, они могли бы с большим энтузиазмом относиться к достижениям ГДР“.
„Я не верю, что вы это говорите искренне“.
„Я люблю своих родителей, сэр“.
„Несмотря на то, что они оба нарушали супружескую верность… у вашей матери давний и долгий роман с…“
Он пролистал мое дело, пока не отыскал нужную бумажку. Потом зачитал вслух имя ее любовника, директора школы.
„Вы знали об этом романе?“ — спросил он.
Я покачала головой. Он потянулся за следующим документом.
„Теперь я знаю, что вы мне лжете, поскольку один из наших людей в Халле наблюдал за свиданием этого джентльмена и вашей матери неподалеку от школы. По причинам, связанным с государственной безопасностью, которые я не буду вам открывать, их встреча была сфотографирована. — Он достал из папки зернистую черно-белую фотографию моей матери в страстных объятиях мужчины. — И еще он сфотографировал девочку-подростка, которая наблюдает за ними, прячась позади припаркованной машины“.
Он извлек еще одну фотографию, и я увидела себя, застывшую в печальном испуге при виде матери, которую обнимает мужчина, но не мой отец.
Меня пронзил жуткий страх… потому что стало понятно: они действительно знают все. И потому что Штенхаммер ловко перехитрил меня, загнав в западню. Теперь он мог обвинить меня в том, что я говорю неправду.
„Только что, опровергнув факты, которые нами доказаны, вы заставили меня сомневаться в вашей искренности. Разве после этого я могу верить всему остальному, что вы говорите?“
Я сникла. Слезы снова закипели в моих глазах.
„Я просто пыталась защитить свою мать, сэр. Думаю, вы должны меня понять“.
„На самом деле не могу. Вы подозреваетесь в подрывной деятельности против государства, которое вырастило вас, дало вам образование, заботилось о вас лучше, чем ваши криптобуржуазные родители, отплатившие черной неблагодарностью гуманистическому обществу, которое позволило им добиться успеха и процветания, а они в это время предавали друг друга так же, как предали свою страну. Посмотрите на дочь, которую они воспитали. Те же буржуазные замашки — сама признается, что вышла замуж за неуравновешенного писателя-нарцисса только потому, что у него была большая квартира. Когда ваш муж закончил писать свой антигэдээровский пасквиль — „Кольцо нибелунга“, так он назывался? — вы ведь знали про его зловредное содержание, но промолчали. Законопослушный гражданин сообщил бы в профсоюз или позвонил нам, поставил в известность, что происходит. Но вы затаились. Вы позволили ему продолжать в том же духе“.
„Поймите, этот человек жил в состоянии повышенного солипсизма. Он отстранился от меня и остального мира…“
„Это не так. Каждый день он бывал в баре на Пренцлауэр-аллее, выпивал с тремя своими друзьями. У нас есть их имена“.
„Но если вы спросите любого из нашей компании в Пренцлауэр-Берге…“
„Ах да, ваша компания. Богема с Кольвицплац. Группка ленивых, бездарных дилетантов, живущих за счет государства и вечно жалующихся на несправедливость своей жизни. Хороша компания“.
Он потянулся к своему золотому портсигару и выудил сигарету. Мне закурить не предложил.
