Баррет пытается по мере сил свести все это воедино. Начиная с “Госпожи Бовари”.
А еще он видел небесный свет. Который видел его. Этого достаточно Баррету, чтобы идти узким путем, чтобы стремиться к знанию ради самого знания. Он обитает в срединной сфере. Он больше не работает барменом в загибающемся итальянском ресторане в Портленде, но и не вымучивает из себя умные статейки, цепляясь за преподавательское место в каком-нибудь заштатном университете. Он продает вещи, которые приносят людям радость. И втайне ведет свои одинокие штудии.
Ему этого вполне хватает. Да, конечно, все от него ожидали совсем другого. Но ведь правда же очень тоскливо и уныло оправдывать ожидания, которые возлагают на тебя посторонние?
А еще к нему может прийти любовь – и никуда потом не деться. Это вполне может быть. Ведь нет в природе внятных законов, диктующих любви непостоянство (как нет, впрочем, и внятных законов, которые объясняли бы поведение нейтронов). Главное – набраться терпения. Разве главное не это? Терпение и решимость надеяться несмотря ни на что. Решимость, которую основательно подкосил тот прощальный текст.
Желаю тебе счастья и удачи в будущем. ххх.
Это написал человек, с которым, как вообразил Баррет, как он позволил себе вообразить, у них возникал подлинный душевный контакт, раз или два точно (когда Баррет, дождливым днем сидя с ним в ванне, прочел стихотворение О’Хары ему на ухо, окаймленное очаровательным белокурым завитком; и ночью в Адирондакских горах, когда им в окно стучались ветви дерева и тот человек сказал, как будто поделился тайной: “Это акация”).
Но ты живешь дальше, ведь так? Видишь невероятный свет, который потом гаснет. Веришь, что считал ту вторничную ванну в Вест-Виллидж целью и конечным пунктом, а не одной из многих остановок в пути.
Твоя работа, Баррет Микс, заключается в том, чтобы наблюдать, копить наблюдения и их сохранять. И в конце концов, сделал же ты открытие: даже если умственные способности у тебя выше средних, тебе не обязательно производить фурор и делать выдающуюся карьеру. Ни в каком контракте этот пункт не прописан. Богу (кем бы Она ни была) совсем не нужно, чтобы ты явился под конец на небеса непременно с полновесным грузом жизненных успехов.
Баррет сидит, обнимая тонкую талию Бет. Пинг вещает:
– А вот лучшая фраза в романе, ее произносит наиболее толковая из двух героинь, Фрида: “Я разлетаюсь на куски, о чем мечтала уже многие годы”. Грандиозно сказано, да?
– Я сделаю себе такое тату на груди, – говорит Фостер.
– Помышления плотские суть смерть, а помышления духовные – жизнь и мир, – говорит Баррет.
Повисла тишина. Пинг смотрит на Баррета так, будто тот внезапно сострил и ждет от Пинга продолжения шутки.
– Уверен, что так оно и есть, – говорит Пинг подчеркнуто любезно, словно помогая Баррету выйти из неловкого положения.
Бет нежно гладит его по спине. Она замужем за Барретом так же, как за Тайлером, – об этом говорят такие жесты.
– Извини, – говорит Баррет. – Давай дальше.
Но Пингу перебили запал, обломали драйв. Он улыбается приторно, как улыбались, должно быть, записные льстецы при дворе французских королей.
– Ангел мой, не подскажешь, откуда ты взял эту мысль? – спрашивает он.
Баррет обводит взглядом гостиную – страшно жалея, что не может стать жидким и утечь сквозь зазоры между досками пола, как пролитая судомойкой лужица, – и замечает Эндрю; тот стоит с бутылкой пива и горстью арахиса позади и сбоку от дивана, не попадая в поле зрения Пинга.
Эндрю спокоен и уверен в себе, ему – и в этом он сродни некоторым божествам – абсолютно нет дела до человеческих дрязг, он в буквальном смысле их не понимает. О чем вообще людям спорить между собой, когда плодов, воды и неба с избытком хватает для всех?
Может, поэтому он так непривычно надолго задержался у Лиз?
– Из Послания к Римлянам, – отвечает Баррет.
– То есть из Библии?
– Ага. Из Библии.
– Ты чудо, – говорит Пинг.
Он примадонна, но не той породы, что разит нетерпимостью, а примадонна в духе гранд-дамы, умеющей и выказать недовольство (нельзя, чтобы кто-то вообразил, будто его легко поставить в тупик, будто чары его на потребу публике), но при этом пусть сдержанно, но радушной. Педантом его тоже не назовешь. Он в чистом виде фанатик, одержимый неистовой, преданной страстью к тому, что считает своим открытием. До Джейн Боулз его объектом был Генри Дарджер
[23]
, а перед Дарджером – Барбара Хаттон
[24]
с ее насыщенной биографией. Когда Пинг во власти очередного увлечения, он искренне неспособен понять, как кого-то может интересовать что-то другое.
– Есть версия, что Джейн Боулз отравила ее марокканская возлюбленная, – говорит Баррет.
– Я знаю, – с торопливым напором парирует Пинг. – Разве не фантастика? Та женщина, кстати говоря, была старой страхолюдиной, ходила вечно в парандже и темных очках. Есть фотографии: Джейн, изящная светлокожая аристократка, снята на марокканских улицах с женщиной, как две капли похожей на ведьму из “Макбета”.
Лицо Фостера – оно по-прежнему приковывает взгляды благодаря эффектному сочетанию высеченной из известняка ирландской челюсти с размашистым изгибом нижней губы и немыслимым аристократическим носом английского школьника – вытягивается, можно было бы подумать, что от восхищения, но Баррету почему-то кажется, что Фостер просто не очень понимает, о чем речь.
– С ума сойти, – говорит Фостер.
– Джейн и сошла, – отзывается Пинг с видом довольной жизнью кошки.
Он уверен, что все без исключения художники не в своем уме или на худой конец большие оригиналы. Интересно, думает Баррет, связано ли это убеждение с тем, что по выходным Пинг рисует сентиментальные пейзажики и натюрморты? Объясняет ли оно его шляпы, его идею коллекционировать викторианские рисунки с птицами, арабские светильники и книжные первоиздания?
– Наверно, надо бы ее книгу прочитать, – говорит Фостер и интонация, с какой это сказано, полностью выдает его истинные намерения, свидетельствует, что прочитать книгу – это в его случае захватывающий и невыполнимый проект, что с таким же успехом он мог сказать: наверно, надо бы выучить физику элементарных частиц.
– Ты не думай, там не все сплошь мрак и тоска, – говорит ему Пинг. – Местами неожиданно веселое чтение. И вообще, между жизнью великого художника и его книгами часто нет ничего общего.
К Пингу возвращается ораторский запал.
– Надо помнить, что жизнь у нее складывалась странно, – говорит он. – Она была экспатом. Замуж вышла за крутого педика Пола Боулза
[25]
, которому на фиг была не нужна, который не слал ей ни цента, и поэтому она постоянно бедствовала. Мне кажется, она жила в таком мире, где возможным было абсолютно все.
