– И ему не нужна, – говорит Баррет.
– А что бы он с ней делал?
– Мне ее Лиз подарила.
– Как она?
– Ей полегче уже. По-моему, почти оправилась.
– Иногда даже на люди выходит. С Эндрю и с тем, новым. Выводит их в ресторан ужинать.
– Как подобает Лиз.
– То есть в этом дело? Она, что ли, поступает определенным образом, потому что так подобает Лиз?
– Да, иногда. Да и ты сам тоже небось…
– Я, наверно, нет, – неуверенно отвечает Тайлер.
– Да брось. Ведь наверняка же бывает: когда не знаешь, как поступить, ты спрашиваешь себя – а как бы я в такой ситуации поступил?
– Ну, может, и бывает. – Тайлер выпускает струйку дыма и говорит: – Почему ты мне не рассказал про тот твой чертов свет?
– Извини, не понял.
– Ты всем рассказал. И Лиз. И даже этому Эндрю.
– Все, что сейчас происходит, – это потому…
– Потому что происходит. Потому что ты видел, как Святая Дева, чтоб ей пусто было, бьет на небесах чечетку, и ни слова мне об этом не сказал.
Баррет берет себя в руки и спешно ищет здравого смысла и логики, но не находит даже следов ни того ни другого.
– Неправда. Я тебе рассказал.
– Ага, когда Бет умерла. А до того почти пять месяцев рассказывал кому ни попадя. Чего ты дожидался?
Нет, лучше так: зачем ты вообще мне рассказал? Почему не устроил так, чтобы про это чудо знали все-все на свете, кроме меня?
Баррет изо всех сил старается сосредоточиться. Может, и к лучшему, что повздорили они на людях; если бы их не видели и не слышали сейчас посторонние, не исключено, что ссора приняла бы опасный оборот. И еще хорошо (хорошо ли?), что это происходит в окружении знакомых, личных вещей, которые уже не их, но еще и не чужие, уже не составляют обстановки одной квартиры, но еще не разбросаны по свету.
– Ты давно снова начал наркотики принимать? – спрашивает Баррет.
У Тайлера на лице, вопреки ожиданиям Баррета, не появляется выражения провинившегося мальчишки. Он сильно затягивается сигаретой и возмущенно смотрит на Баррета, как будто тот специально дожидался вселенской катастрофы, чтобы попрекнуть Тайлера уклонением от мелких домашних обязанностей.
– Ты что, теми несколькими фразами про свет рассчитывал меня утешить?
– Я боялся, что…
Тайлер затягивается так свирепо, что огонек на конце сигареты из обычного оранжевого становится ярко-мандариновым.
– Я боялся, что получится, будто я встреваю.
– А если попроще?
– Ну, что пытаюсь… не знаю… Поучаствовать в заботе о Бет. Показать всем, как важно, что я помогаю.
– Продолжай.
– Ну, наверно, я думал… что это будет выглядеть типа “Тайлер пишет для нее песню, Тайлер на ней женится, это здорово и хорошо. А зато я, Баррет, младший братец-гей, видел свет. Аж в небе”.
– То есть ты не рассказывал мне о самом потрясающем событии в твоей жизни, потому что боялся произвести неправильное впечатление.
– Я начал сомневаться…
– Ага-ага.
– Я начал сомневаться, видел ли я что-то на самом деле или просто… все выдумал.
– Зачем такие вещи выдумывать?
Тайлер отбрасывает окурок и закуривает новую сигарету.
– Не знаю, может, чтобы почувствовать себя не пустым местом? Я же ничего не делал для того, чтобы Бет поправилась…
– Никто не делал, помочь было невозможно…
– Я не мог написать для нее песню, не мог на ней жениться.
– И поэтому состряпал себе галлюцинацию.
– Сначала казалось, что я точно видел свет и никаких сомнений быть не может. А потом я уже не был так уверен. И все ждал… не знаю… видения номер два.
– По-твоему, такие штуки парами поставляются?
– По-моему, я слишком долго слишком сильно стараюсь.
– Чего-чего?
– Мне больше не важно что-то значить. Стараться влиять на ход вещей.
– То-то я смотрю, много ты навлиял, – говорит Тайлер.
– Но ведь одно дело не стремиться к житейскому успеху и совсем другое – перестать считать себя неудачником из-за того, что к нему не стремишься. Я все думаю, не это ли означал свет. Ну, как бы он сообщал: тебя видно, про тебя помнят, не надо пыжиться, не обязательно, чтобы твою фотографию напечатали в журнале.
– Мы разве только что не договорились, что свет тебе привиделся?
– В том-то и дело, – говорит Баррет. – Неважно, было это на самом деле или только в моем воображении.
На лице у Тайлера появляется абсолютно новая для него гримаса. Он становится очень похож на мать. Неужели он уже много лет назад научился так насмешливо кривить рот, с таким циничным выражением выгибать бровь? Неужели приберегал свое умение для особенно ответственного момента?
– Ты хочешь чего-то совсем своего, да?
Баррет, похоже, не знает, что ответить.
– Хочешь чего-то вообще не связанного со мной, – говорит Тайлер. – Я прав?
– Я хочу кое во что внести ясность. По-твоему, наверно, мы должны плясать от радости, что ты тайком нюхаешь порошок. Так?
– Я не нюхаю, – отвечает Тайлер.
– Я нашел пузырек с кокаином у тебя в тумбочке.
– Это старый. Я про него совсем забыл. Говорили про это сто раз.
– Неужели?
– Знаешь, это похоже на какое-то азиатское правосудие. Там, если тебя один раз признали виновным, ты остаешься виновным навсегда.
– Ты уверен, что правосудие в Азии устроено именно так?
– Понятия не имею, как оно устроено. Наверняка оно расистское, нет?
Тайлер садится возле Баррета на стул, обитый выгоревшим красным шелком; этот стул, изощренно неудобный, несмотря на вполне невинный вид, Баррет расположил по отношению к зеленому дерматиновому креслу точно так же, как он стоял в квартире.
– Я снова начал ходить в церковь, – говорит Баррет.
– Да?
– Разочароваться в Боге из-за смерти Бет, я подумал, было бы слишком… плоско, наверно.
– И как, помогает? В смысле, церковь.
– Трудно сказать. Я туда хожу.
– И ничего не происходит? – спрашивает Тайлер.
– Я бы не сказал, что ничего.
– Ты не молишься. Гимнов со всеми не поешь.
– Да. Просто сижу в заднем ряду.
– Но должен же ты что-то при этом чувствовать.
– Покой чувствую. Частичный покой. И все.