Тут не место и не время для тонких метафизических дискуссий, заключает Тайлер.
– Собираюсь поехать посмотреть новую квартиру, – говорит он.
– Я после работы заскочу. Ничего, если мы с Сэмом придем?
– Приходите.
– Точно можно?
– С чего ты взял вообще, что Сэм мне не нравится?
Тайлер достает из пачки еще сигарету и шарит в кармане джинсов в поисках зажигалки.
– Может, потому что он встал между нами?
– Бет же между нами не вставала.
– Я тоже был женат на Бет, – говорит Баррет.
Тайлер пытается прикурить от пачки леденцов, замечает это, сует пачку обратно в карман и наконец находит зажигалку.
– В таком случае я одновременно с тобой могу жениться на Сэме, идет?
Тайлер зажигает сигарету и глубоко затягивается. Он снова чувствует в легких тонкий кисло-сладкий и слегка вредоносный аромат. Выдохнув, следит, как облачко дыма растворяется в воздухе.
– Хотя нет. Я себя в такой роли не вижу. Извини.
Тайлер снова затягивается, снова наблюдает, как тает в воздухе дым.
– Меня прямо радует, что вся мебель у нас новая будет. Все время об этом думаю, – говорит Баррет.
– Я тоже.
– Ты точно уверен, что всю надо менять? А то еще не поздно что-нибудь оставить. О, гляди, кухонный стол пригодился.
Молодые парень с девушкой, оба в татуировках и с торчащими в разные стороны волосами, тащат кухонный стол.
– Спасибо, чуваки, – кричит парень через плечо.
Тайлер в ответ весело машет рукой.
– Мне и так хватает привидений, – говорит он Баррету.
Они смотрят, как кухонный стол удаляется в западном направлении. Баррет поет первую строчку песенки “Мы переезжаем…” из сериала “Джефферсоны”
[30]
.
– А дальше я не помню.
– Из глубокой задницы в задницу помельче, – подсказывает Тайлер.
Кухонный стол вместе со своими новыми владельцами исчезает за углом.
– Старинный стол из французского деревенского дома, вот что нам нужно, – говорит Баррет. – Ты понимаешь, о чем я? Чтобы ему было лет сто. Чтобы он был длинный, весь в таких зарубках и выщербинах.
– Не забывай, у нас с деньгами не очень.
– Я помню. Но у нас же есть хитовый альбом…
– Ага, незаконченный альбом, который разойдется хорошо если в трех десятках экземпляров.
– Знаешь, если есть надежда, если хоть чуть-чуть радуешься тому, что у тебя могло бы выйти, тогда неважно, чем все кончится. Можно побыть оптимистом, даже видя, что ни черта не получается. Это я тебе как суеверный говорю.
Тайлер на отвечает. Он бросает недокуренную сигарету и давит ее каблуком. В последний раз встает с самого недружелюбного стула на свете.
– Я так понимаю, на этом все, – говорит он.
– По-моему, тоже, – говорит Баррет. – Пойду поднимусь, посмотрю, вдруг что-нибудь забыли.
– Иди. Встретимся в новом доме.
– До скорого.
Но Тайлер никуда не уходит. Им обоим становится отчего-то неловко.
– Непривычно как-то, – говорит Тайлер.
– Переезжать всегда непривычно, разве нет?
– Ты прав.
Они смотрят друг другу в глаза, взглядами подбадривают один другого.
Неизвестно откуда взялось ощущение, будто они прощаются, слабый – не громче шепота – намек на расставание. Но это же ведь глупо? Вечером они снова увидятся. В своем новом доме.
– Пока, – говорит наконец Тайлер и трогается по Никербокер в сторону Морган-авеню.
Баррет медлит. Ему хочется продлить странное удовольствие – сидеть в зеленом кресле посреди все убывающих числом приношений, еще вчера служивших ему в повседневной жизни; смотреть, как предмет за предметом исчезает их квартира. Вот девушка с крашенными хной волосами уносит лампу – гавайскую танцовщицу. Удивительно, как долго она прослужила. На несколько мгновений Баррет представляет себе, как сидит и сидит в этом кресле, пока прохожие не разберут все остальное и он не останется совсем один перед этим горчичным фасадом, закрытым алюминиевым сайдингом, подобно разоренному русскому аристократу, который раздумывает о предстоящей ему жизни простого непривилегированного обывателя. Дача погружается в разруху и запустение, печи и камины бессильны против проникающей снаружи сырости, шелковые обои еле держатся на стенах вылинявшими бледно-алыми тряпками, потолок провис, а слуги так одряхлели, что помощи от них никакой, так как сами они уже мало на что способны без посторонней помощи. Но так или иначе, здесь прожита вся жизнь, а будущее, даже если оно обещает перемены к лучшему, все равно пахнет скорыми снегопадами и тяжелым стальным духом выметенных ветром железнодорожных платформ.
* * *
По пути к станции линии L Тайлер звонит Лиз. Она берет трубку. Теперь, оставшись в одиночестве, Лиз иногда отвечает на телефонные звонки. Раньше она предпочитала, чтобы звонящие наговаривали сообщения на голосовую почту.
– Привет, – говорит Тайлер.
– Квартиру уже освободили? – спрашивает Лиз.
– Подчистую. Баррет как раз проверяет, не забыли ли чего. А я на новую квартиру иду.
Он шагает по Морган-авеню. Прощайте, заборы из металлической сетки с колючей проволокой наверху. Прощай, старушкино окно с застывшим на подоконнике стеклянным беличьим семейством.
– Тебе не по себе? – спрашивает Лиз.
– Немножко. Не по себе затевать такое без Бет.
– Это я и имела в виду.
– Она против Бушвика особо не возражала.
– Да, забавно. Ей все равно было, в каком районе жить.
– Мы не могли бы там, на новой квартире, с тобой встретиться? – говорит Тайлер.
– Мне через сорок пять минут магазин открывать.
– Пусть Баррет откроет.
– Ты хочешь, чтобы я пришла?
– Хорошо бы. А то что-то совсем не хочется одному там оказаться.
– Раз так, приду.
– Спасибо тебе.
– Могу там быть минут через двадцать пять.
– Спасибо тебе, – повторяет Тайлер.
Тайлер сидит на ступеньках своего нового дома и курит, поджидая Лиз. Здравствуй, Авеню Си. Здравствуйте, новое, незнакомое кафе и расположившийся дверь в дверь подозрительный продуктовый магазинчик с полупустыми полками, похожий на прикрытие для торговли наркотиками. Здравствуй, юный пижон в красной куртке и с гламурным недоирокезом на голове, удачно тебе обойти трех пожилых женщин с пластиковыми пакетами из “Ки фуд” в руках, которые стеною тел перегородили тротуар и, на что-то жалуясь друг другу на иностранном языке (польском? украинском?), движутся по нему со скоростью парада в День труда.
