Они идут по Большой лужайке. Впереди знакомо светлеет прямоугольная известняковая громада “Метрополитен”. Как и всякий раз, приближаясь к музею, Баррет думает о том, что хранится в его стенах, – об исчерпывающем собрании свидетельств тех мгновений, когда вдохновение заставляет людей делать больше, чем им под силу от природы, – вдыхать жизнь в беспробудно неодушевленные холст и краски, вычеканивать на золоте реликвариев исступленные и исстрадавшиеся лица святых размером с десятицентовую монетку.
Впереди место, где Баррет увидел свет. Они с Сэмом пройдут, видимо, более или менее через тот пятачок, на котором тогда замер Баррет.
Вполне может быть, что Лиз права. Может быть, никакого света действительно не было, а была всего лишь зрительная галлюцинация, порожденная удачным взаиморасположением в небе самолета и созвездия, галлюцинация, вымышленная Барретом тем вечером, когда ему особенно важно было почувствовать, что он не так одинок в этом мире.
Или, возможно, свет смотрел на музей, отдавая должное дремлющим там ночным чудесам, а Баррету просто показалось, будто взгляд обращен на него, – как бывает, когда радостно машешь и улыбаешься в ответ незнакомцу, который улыбнулся и помахал рукой не тебе, а кому-то у тебя за спиной.
А может, небесный свет был очередной шуткой Бога, и Баррету, наверно, не стоило на нее попадаться.
– Не хочешь поподробнее рассказать про свет с неба? – говорит Сэм.
– С ним совсем непонятная история, – отвечает Баррет.
– Мне всегда нравились непонятные истории.
– Правда? Ты правда любишь непонятные истории?
– По-моему, чем непонятнее, тем лучше.
– Это же здорово, – говорит Баррет.
Баррету странно в первый раз на своей памяти оказаться не тем, кто старается – пожалуй, даже немного слишком назойливо – обаять; кто судорожно выуживает из памяти интересные случаи (а потом переживает, оттого что случаи эти кажутся ему как-то уж больно нарочито “интересными”); кто и так и этак пытается посвятить другого в обстоятельства своей жизни, вынимая по ходу дела из рукава букет роз. Сейчас он не только страстно желает, чтобы его поцеловали, – он и сам внушает другому это страстное желание.
Кока или пепси? Что может быть банальнее этого шутливого вопроса, заданного человеку, до которого тебе в тот момент нет ровным счетом никого дела? Кто мог представить, что ответ будет таким длинным, таким непростым?
Баррет некоторое время медлит, прежде чем начать рассказ. Сэм на ходу поглядывает на него. Взгляд у Сэма добрый и умный, а сейчас еще и чуть-чуть напряженный. В конце концов, ему посулили рассказать непонятную историю, и, хотя он сам же утверждал, что любит их (с другой стороны, что еще он мог сказать в этой ситуации?), Сэм, видимо, насторожился. Кто знает, какие непонятные истории рассказывали ему другие мужчины? И насколько сам он пуглив? Насколько мучителен его личный опыт разрывов и исчезновений, опыт пережитых историй, непонятных ровно в той мере, чтобы оказаться невыносимыми?
Баррет смотрит Сэму в глаза. Они молчат, но это молчание полно жизни; в тишине молекулы воздуха между ними словно бы подвижнее, беспокойнее обычного, как будто их подстегивают невидимые разряды, подгоняет едва слышное гудение. Баррету кажется, будто он несет в себе мощный заряд, будто его внутренний рубильник переведен в положение “включено”; будто он распространяет вокруг себя жар и испускает приглушенный и тем не менее явственный, слегка лихорадочный свет.
В памяти у него всплывают сказанные Стеллой слова: ты увидишь нечто чудесное. А вдруг она на самом деле немного медиум, а никакая не мошенница; вдруг она правда что-то почувствовала; вдруг она говорила о будущем, а не о прошлом; вдруг Баррету действительно предстоит увидеть нечто чудесное, явление, чья природа останется для него загадкой?
Он берет себя в руки, сосредотачивается и готовится попробовать еще раз. Снова начать все это – лелеять заранее обреченные мечты; с дурацким оптимизмом устремляться к новой прекрасной жизни. Все его внимание принадлежит теперь малознакомому пока мужчине, который идет рядом и чего-то ждет. Баррет поклясться готов, что различает на лице Сэма выражение озадаченного, тревожно предвкушаемого узнавания, как будто тот дает понять, что отныне ему абсолютно важно все, так или иначе связанное с Барретом. На небо Баррет не смотрит.
* * *
Тайлер один на диване в квартире, просторно-гулкой и пустой (если не считать слепо светящегося серым телевизора) (через считаные дни этот глянцевый прямоугольник – давайте посмотрим правде в глаза – покажет победно скалящуюся Сару Пейлин с застрявшими в волосах конфетти). Но сейчас он один на один с глухим молчанием телевизора; с бархатным очарованием мрака и тишины (нарушаемой только громыханием машин за окном да непонятно к кому обращенным женским криком: “И чтобы никогда, ясно, никогда, никогда, никогда…).
Мир идет к своему концу. Не без помощи Маккейна и Пейлин. Тайлер чувствует – отдавая себе в этом отчет – слабое тошнотное удовлетворение: он хотя бы окажется прав.
Но пока даже грядущая катастрофа отодвинулась вдаль. Сейчас Тайлер снова на плаву, и все благодаря помощнику, приятелю из одного удивительно симпатичного конвертика. Осталось меньше одной песни, и все. Дело будет сделано. Он снова будет собой недоволен, не сумеет в полной мере передать своей любви к безумной надежде, но он поставит точку, завершит нечто, что заживет в несравненно более широком мире, чем компания гостей на совершающемся в гостиной бракосочетании или кучка выпивох в баре; об этом будут судить – кто сурово, а кто великодушно – или пропускать это мимо ушей люди, которые Тайлера не знают, не любят, которым плевать на нынешние и былые его мучения, у которых никогда не возникнет желания побольнее его ударить, или протянуть руку помощи, или встретиться с ним в Калифорнии.
Это нечто войдет в мир сокрушительного, очистительного безразличия. Но главное, что войдет и уже никогда не исчезнет бесследно, как если бы не существовало вовсе.
Закончив, он разыщет Лиз. И не станет тащить ее на этот никому не нужный фестиваль артишоков в Кастровилле, тем более что до него (спасибо тебе, “Гугл”) еще целых полгода. Это был простой треп за чашкой кофе, неудачная попытка с вывертом пошутить. Он будет счастлив, гуляя с Лиз в тени секвой, глядя, как орлы выхватывают рыбин из изумрудных волн Тихого океана. Он будет вполне счастлив. Надежда на это вдруг кажется ему небеспочвенной.
Может, из этого и складывается его последняя песня? Из мечты о секвойях и орлах; о женщине, которую он будет яростно любить, с которой сможет вступить в эротическую битву из любовных фантазий (ведь фантазия интереснее, чем исход) стареющего воина.
Или она тоже выйдет сентиментальной – просто еще одна песня Тайлера? О тоске по женщине, гуляющей среди древних деревьев под небесами, в которых кружат орлы. Ему с ужасающей ясностью видно, как просто все испортить; как легко сочинить очередную меланхоличную балладу про женщину в лесах, про покой и чистоту, что ждут тебя в комнате со свечами, в другом районе города, на противоположном побережье…
