А когда приехал немецкий цирк, на арену вывели трех нарядных шимпанзе. И одна из них разозлилась чего-то, швырнула дурацкий, весь в звездах, цилиндр себе за спину, перемахнула через барьер и побежала по ступеням амфитеатра наверх. А там наверху сидела пышная девушка почти в такой же яркой юбке и такой же блестящей кофте, как и у шимпанзе. И обезьянка ахнула радостно и вскочила ей на колени, и девушка не испугалась, они вдвоем обнялись, прижались друг к другу как сестры, и в темноте зала были видны только белые зубы обеих в счастливых улыбках. Обезьянку, конечно, потом поймали, за руку отвели на манеж, она что-то неохотно там делала, прыгала, танцевала, но все поворачивала голову в сторону той своей новой подруги и норовила опять сбежать к ней наверх.
Клянусь, все так и было, к тому же никаких параллелей я не провожу, как те зрители, которые стали аплодировать, хохотать и тыкать в них обеих пальцами, мол, две обезьяны. Или еще хуже, мол, это подсадка, это девушка тоже цирковая и специально там сидела, чтобы смешней было. А я жалела, что шимпанзе выбрала не меня. Уж я-то наверняка ее бы не выпустила из рук. Мы бы бежали вместе из того цирка, бежали бы на волю, жили бы в джунглях и кричали бы:
– Аыаыаы – э-аыаыа-э-аааа!!! – оглушительно раздирая пространство, как Тарзан.
Но больше всего в цирках меня смущали глупые подлые клоуны. Конечно, по телевизору я видела Юрия Никулина, прекрасного, мудрого артиста в его клоунадах, от которых сердце стучало чаще и хотелось его обнять – этого прекрасного, восхитительного в больших башмаках и коротких штанцах человека. Я видела и Енгибарова, и Карандаша. Но каких же пошлых дураков привозили к нам разные шапито. И какими же пошлыми дураками они делали зрителя, который вдруг смеялся, когда с клоуна падали штаны, когда клоун унижал других актеров и животных. И как же было видно, что собачки и обезьянки, которые сопровождали тех дураков, выполняли свои трюки, как роботы, автоматически, и при этом совсем не радостно.
Не знаю почему, но мне казалось, что это видела только я. Наверное, потому, что из-за моей близорукости мне брали билеты в первый ряд.
Так вот, я мечтала быть таким клоуном, как Юрий Никулин.
Я придумывала трогательные клоунады, беспочвенно подумывала о цирковом училище, но тут, на мою радость и печаль, вдруг появился Полунин.
Мало того, что он воплотил то, что мерещилось мне или смутно брезжило, воплотил уверенно, красиво, элегантно и профессионально. Он еще оказался мудрецом и философом.
Как-то он сказал, что у него есть закон, называется «ноги в воду». Каждые несколько лет он садится на берегу реки и опускает ноги в воду. И при этом не читает, не слушает музыку, не разговаривает. Сидит один и думает: а ну-ка, ну-ка, что я, Слава Полунин, сделал за эти годы, нужно ли это было кому-то еще кроме меня? И что же мне делать дальше? Что сделать такое красивое, нескучное для себя, друзей и родных? А?
Вот и я, как адепт философа и клоуна Славы Полунина, сижу и думаю, что хотя бы раз в несколько лет надо влезать на крышу августовской ночью и, условно говоря, «опускать ноги в реку», а на самом деле задирать голову в небо, чтобы оно, такое щедрое, трогало тебя за лоб и плечи, ласкало и трепало твои волосы, щекотало твой нос, гладило бы мою Скрябу по шелковой спинке, омывало чистым наши с кошкой морды, то есть лица. И мы бы сидели и думали, а как жить дальше, что бы сделать такое красивое, нескучное для себя, друзей и родных.
«…Скоро осень, за окнами август. От дождя потемнееели кусты…»
Мамины ученицы, старшеклассницы, коллекционировали печальные «дамские» песни. Эта одна из них…
«Но я знаааю, что я тебе нрааавлюсь, как когда-то мне нрааавился ты…»
В общем, песня как песня.
Да, скоро осень… Птицы улетают в жаркие края…
Наши тоже, воон там, на речке. Прошлой осенью орали, крякали, паковали чемоданы, суетились, спорили, разрабатывали стратегию полета, строились, перестраивались, совещались о сохранении энергии в долгом пути. Утки на нашей речке. Посидели на дорожку. Ну! Наконец разбежались – сняа-а-а-ались. Э-э-э-э-эй-эх!
Мы все выскочили, кто-то вот сюда, на крышу, залез – козырьком ладошку ко лбу, у кого-то глаза увлажнились – утки наши на юг улетают, в теплые края, вот и осень… Увы-увы…
А эти – торжественные, серьезные, селезень впереди – чистый «Боинг», гордый, шея блестит, – сделали круг над нами – крылышки хлопают, ветер делают, – круг прощальный, мол, спасибо за все вам, люди добрые! Что не стреляли в нас, спасибо! Что не ловили нас, что не жарили, что не ели нас, спасибо всем вам, жители этого доброго прекрасного квартала над рекой, что подкармливали нас, спаси-и-и-и-и-и-ибо-о-о-о!!! Мы все им машем, машем: прилетайте, прилетайте к нам!
А они полетали-полетали над нами, развернули гордо клин и… ай, да че там – опустились на соседнее с нашей рекой озеро.
Там и перезимовали.
Скоро опять начнут. Тренироваться и прощаться. Авось опять останутся. Куда им, в чужие края. Им и тут хорошо. Кормят опять же…
Хохочу так, что в соседнем доме кто-то зажигает ночник, а Скрябин водит ушами, смотрит на меня с упреком и презрением и отворачивается: как в такую ночь можно так легкомысленно себя вести, дура-то какая, гсссспди.
Я протягиваю руку – да брось ты, Скряба, я, знаешь ли, очень жалею, что у тебя нет чувства юмора.
– Это у меня нет чувства юмора? – Скрябин тыкает себе в грудь лапой. – И вообще, разве у меня может чего-то не быть?! – возмущается она.
– Ну ладно, ладно, мы же здесь не затем, чтобы ссориться, – примиряюще бормочу я, поглаживая кошкины ушки. Она делает вид, что еще обижается, даже чуть кусает мой палец.
А потом задирает голову в небо и спрашивает:
– И как там все это происходит?
– Что происходит?
– Желания. Как загадывать, кто передает, как исполняются?
– А! Это я знаю. Это знаю. Специально читала в атласе звездного неба. Видишь ли, падающие звезды – это всего лишь части хвоста кометы.
– Хвоста… – с удовлетворением подергала Скрябин хвостом, – а я думала, что это метеориты…
«Она думала!» – подумала я, но прикусила язык.
– Да, это хвост кометы.
– Как ее зовут?
– Кого?
– Комету с хвостом.
– Комета Свифта – Туттля.
– Свифта – Туттля. Странное имя. Как у собаки.
– Да нет, ты не поняла. Это имена ученых. Однажды летом в девятнадцатом веке два человека, один был Свифт (однофамилец знаменитого Джонатана, тоже очень умный), второй Туттль, даже не знакомые между собой, независимо друг от друга, разглядывали звездное небо примерно вот как мы, сидели где-то на своих крышах или балконах, и открыли эту комету.
– Ты уверена, что это были люди? Свифт и Туттль?
– А кто?
