Он словно бы очнулся от какой-то постыдной глупости, его одолевшей. Несколько мгновений он чувствовал себя столь же униженным, как в тот раз, когда инспектор на уроке назвал его тупицей за то, что он будто бы не мог разобрать слово по буквам. Подобные наплывы отупения, истинного или мнимого, случались у него частью от недостатка присутствия духа, частью – от некоторой робости и инертности, отчего природная острота его ума на некоторое время лишалась свободы проявления.
Другой постоянной темой их занятий были жизнеописания греческих полководцев по Корнелию Непоту, из книги которого следовало раз в неделю выучить главу, посвященную какому-либо военачальнику, и пересказать ее наизусть. Для Райзера подобное упражнение памяти не составляло труда – он никогда и не старался запомнить слова и смысл прочитанного перед отходом ко сну, так как, просыпаясь утром, находил в своей памяти вчерашние мысли гораздо яснее и лучше упорядоченными, словно бы душа во время сна продолжала трудиться и, пока тело пребывало в полном покое, не торопясь завершала начатое.
Все, что Райзер доверял своей памяти, каким-то образом закреплялось в ней навсегда.
В это время он снова стал пробовать свои силы в поэзии, как в детстве, когда темой его поэтических опытов были природа, сельская жизнь и другие подобные предметы: одинокие прогулки и вид зеленых лугов, открывавшийся сразу за воротами дома, только и могли привести его в состояние поэтического возбуждения.
Десятилетним мальчиком он сочинил несколько строф, начинавшихся словами:
По весне луга в цвету
Славят Божью доброту, и т. д.,
[6]
которые его отец положил на музыку. Небольшое стихотворение, сочиненное им на сей раз, называлось «Приглашение к сельской прогулке», и слова, по меньшей мере, были подобраны в нем очень недурно. Он отдал его молодому Маркварду, а тот показал пастору и директору; те выразили свое одобрение, отчего Райзер едва не возомнил себя поэтом – заблуждение, от которого его излечил кантор, пройдя вместе с ним строчку за строчкой и указав на огрехи в размере, неловкие обороты и нарушения в связности мыслей.
Эта суровая критика явилась для Райзера поистине бесценным благодеянием. Незаслуженное восхваление первого плода его музы могло бы испортить ему всю дальнейшую жизнь.
И тем не менее furor poeticus посещал его еще не раз, а поскольку теперь истинным наслаждением и источником вдохновения стало для него учение, то он решился сочинить стихотворение в похвалу науке, начало которого звучало порядком комично:
К вам, к вам, о доблестны науки,
Души простерты страстны руки, и т. д.
[7]
Кантор, помимо прочего, учил латинскому стихосложению и правилам просодии, усвоение которых проверял, веля школьникам скандировать вслух «Catonis disticha». Райзер получал от этого огромное удовольствие: ему казалось, что скандирование латинских стихов и умение отличить длинный слог от короткого требуют великой учености. Во время скандирования кантор отбивал такт руками. Наблюдать это и согласовывать с тактом собственный голос доставляло Райзеру истинное наслаждение. А когда кантор вперемешку диктовал слова какого-либо стиха, предлагая ученикам снова расставить их в правильном метрическом порядке, – как радовался Райзер, сумевший лишь с небольшими ошибками составить пару правильных гекзаметров и получивший за это в награду старый том Курция.
При всем том здесь царила вековечная рутина, однако Райзер всего лишь за год продвинулся так далеко, что мог без единой грамматической ошибки писать по-латыни и скандировать латинские стихи. Простейшим средством для достижения этого было частое повторение прежде пройденного материала заодно с новым – метод, который современным педагогам непременно следует взять на вооружение, ведь как бы прекрасно ни было прочитано стихотворение, оно никогда не задержится в юном уме, не будучи многократно повторено. В старину не бросали слов на ветер, когда говорили: повторение – мать учения.
С десяти до одиннадцати утра конректор давал частные уроки немецкой декламации и стилистики, чему особенно радовался Райзер, так как имел случай покрасоваться своими успехами и заодно выступить с кафедры, а это с виду немного походило на проповедничество, бывшее его заветной мечтой.
Вместе с ним учился еще один юноша, звавшийся Иффланд, который получал от декламации не меньшее наслаждение. Этот Иффланд впоследствии стал нашим первым актером и любимейшим драматическим писателем, и судьба Райзера до известного возраста имела с его судьбой много общего. Иффланд и Райзер оба наилучшим образом отличались в декламации. Иффланд далеко превосходил Райзера в легкости выражения различных чувств, но Райзер чувствовал глубже. Иффланд думал гораздо быстрее и потому обладал остроумием и неизменным присутствием духа, но ему не хватало терпения подолгу останавливаться на одном предмете. По этой причине Райзер стремительно обогнал его во всем остальном. Он уступал Иффланду там, где надобна острота и живость, но брал верх, если дело требовало усидчивой работы ума. Иффланд легко воспламенялся, но впечатления не оставляли в нем прочного следа. Он мог легко, как бы на лету, схватить какую-нибудь идею, но нередко она тотчас от него ускользала. Иффланд был рожден актером и к двенадцати годам уже в совершенстве владел своим лицом и телом и умел с необычайным мастерством изображать разные смешные людские недостатки. Во всем Ганновере не было проповедника, которого он хотя бы однажды не перекривлял. Происходило это в короткое время, пока конректор еще не появился на частном уроке. Все побаивались Иффланда, поскольку он мог высмеять каждого. Однако Райзер его любил и с радостью свел бы с ним более тесную дружбу, не помешай этому различия в их жизненных обстоятельствах. Родители Иффланда были богатыми и уважаемыми людьми, Райзер же – бедным юношей, жившим благодеяниями, и при этом он смертельно ненавидел набиваться в друзья к богачам. Впрочем, он пользовался у своих богатых и лучше одетых сверстников гораздо большим вниманием, нежели мог ожидать, что отчасти проистекало, наверное, из их осведомленности о благоволении к нему принца, отчего он представал в более выгодном свете. Да и учителя по означенной причине оказывали ему большее внимание и уважение.
Хотя среди учеников этого класса находились уже совсем взрослые люди семнадцати-восемнадцати лет, наказания здесь применялись весьма унизительные. Конректор, как и кантор, направо и налево раздавал оплеухи, а нередко пускал в ход и плеть, которая всегда лежала под рукой на кафедре; провинившихся частенько ставили у кафедры на колени.
Райзеру была невыносима сама мысль подвергнуться подобному наказанию от учителей, коих он любил и высоко почитал и чью любовь и уважение старался всеми силами заслужить. Каково же ему пришлось, когда однажды, не успев и опомниться и не зная за собой никакой вины, он – из-за учиненного в классе шума – разделил участь своего однокашника, быв вместе с ним подвергнут ударам плети. «Два сапога пара», – произнес, приблизясь к нему, конректор, не пожелавший слушать никаких извинений, и вдобавок пригрозил пожаловаться на Райзера пастору Маркварду. Чувство собственной невиновности одушевило Райзера благородным упорством, и он в ответ пригрозил пожаловаться пастору за невинно понесенное и столь унизительное наказание.
