Если какое-либо внешнее обстоятельство могло привить острый вкус к театру, то, оставляя в стороне изначальную склонность Райзера и особые условия его жизни, таковым стал случай, сведший столь превосходных артистов в одной труппе.
Отсюда легко заключить, как были представлены «Ромео и Юлия», «Месть» Янга, опера «Кларисса», «Евгения» – пьесы, произведшие на Райзера самое сильное впечатление.
Театр до такой степени захватил его мысли, что он каждое утро начинал с того, что буквально проглатывал афишу, каждый раз скрупулезно прочитывая все надписи: «Начало – ровно в полшестого» или: «Представление состоится на сцене Королевского дворцового театра», а уж случайно встретив на улице кого-либо из известных актеров, испытывал почти такой же трепет, как некогда в Брауншвейге при виде пастора Паульмана. Все, что касалось театра, вызывало в нем благоговение, и он многое бы отдал, чтобы свести знакомство хотя бы с чистильщиком театральных канделябров.
Еще за два года до этого он успел пересмотреть «Геркулеса на Эте», «Графа Ольсбаха», «Памелу» с Экхофом, Беком, Гюнтером, Хензелем, Брандесом, его супругой и г-жой Зайлер в самых лучших ролях, и с тех пор самые трогательные сцены из названных пьес запали в его память, а Гюнтер в образе Геркулеса, Бек в роли графа Ольсбаха и Эстер Шарлота Брандес в роли Памелы, сменяя друг друга, являлись его воображению почти ежедневно. Все прочитанные им пьесы он вплоть до прибытия в город Аккермановой труппы разыгрывал в своей фантазии именно с этими актерами.
Благодаря такому совпадению оказалось, что ему посчастливилось увидеть всех лучших немецких актеров, которые в иное время были рассеяны по всей Германии.
Это создало в его голове некий идеал театрального искусства, который впоследствии нигде уже не бывал воплощен и не давал ему покоя ни днем, ни ночью, но беспрестанно гнал с места на место, сделав его жизнь беспокойной и непостоянной.
Поскольку он видел Бека, а теперь и Брокмана в ролях, исторгавших самые обильные потоки слез, два эти актера сделались его любимыми, и он почти не расставался с ними в своих мыслях.
Вот только блестящие сцены из мира театра, прочно заселившие его фантазию, не улучшали его собственных обстоятельств, день ото дня становившихся все тяжелее. Во мнении окружающих он опускался все ниже и совсем перестал следить за своим внешним видом – его платье и белье вконец обветшали, так что он начал дичиться людей – при любой возможности пропускал хор и занятия в школе и предпочитал голодные вечера бесплатным обедам своих благодетелей, исключая сапожника Шанца, у которого, несмотря на свое ужасное состояние, неизменно встречал дружеский и ласковый прием.
Наконец неисправимая безалаберность Райзера и в особенности его ежедневные поздние возвращения из театра вывели ректора из терпения, и он отказал ему от дома.
Уведомление, что к Иванову дню он должен съехать с квартиры, а за оставшееся время подыскать себе другое жилище, Райзер выслушал молча в совершенном оцепенении, а оставшись один, не пролил над своей несчастной долей ни единой слезинки, так как самому себе давно стал совершенно безразличен и уделял себе мало внимания, оставаясь глух к собственным горестям: ведь если бы его внимание, сочувствие к страданиям, наполнившие его сердце, не были целиком обращены к персонажам вымышленного мира, они со всей разрушительной силой обратились бы на него самого.
Поскольку ректор отказал ему в жилье, Райзер решил, что теперь уж и пастор Марквард наверняка оставит о нем все заботы, и расстался со всеми своими надеждами и планами на будущее.
Недели, оставшиеся ему в доме ректора, он прожил обычным образом, а потом переехал в дом щеточника, и три месяца, от Иванова до Михайлова дня, что ему пришлось провести в этом доме, оказались ужаснейшими и страшнейшими в его жизни и не раз ставили его на грань отчаяния.
Поселившись здесь, он сразу почувствовал себя отторгнутым – притом по собственной вине – от множества знакомств, коими прежде так дорожил. Принц, пастор Марквард, ректор – все, от кого зависело его будущее, теперь для него ушли в небытие, и вместе с ними пропали и все его надежды.
Не удивительно, что его душой овладела новая фантазия, с которой он носился день и ночь, найдя в ней утешение, только и спасавшее его от полного отчаяния.
Дело в том, что среди прочего он повидал на сцене оперетту «Кларисса, или Неприметная служанка», и едва ли какая другая пьеса могла в его положении вызвать в нем более интереса, чем эта.
Главным в истории, так сильно его захватившей, было решение одного молодого дворянина, впоследствии им исполненное, сделаться крестьянином. Причина, приведшая дворянина к такому решению, а именно его любовь к некой неприметной служанке, оставила Райзера равнодушным, – но его вдохновила сама мысль, что образованный молодой человек мог решиться перейти в крестьянское сословие и сделаться столь изысканным, учтивым и благовоспитанным крестьянином, что на него нельзя было не обратить внимания в толпе других.
В нынешнем своем положении Райзер терпел крайнее унижение, и ему казалось невозможным когда-нибудь снова подняться в жизни. Но для крестьянина он был образован выше всякой меры. Как крестьянин он возвышался над своим состоянием, как молодой человек, посвятивший себя учению и потому имевший надежды на будущее, видел себя отброшенным далеко назад. Мысль стать крестьянином утвердилась в его голове и на время вытеснила из нее все остальное.
В то время школу посещал сын некоего крестьянина, по имени М., которому Райзер иногда давал уроки латыни. Он поведал ему о своем решении стать крестьянином, и в ответ тот подробно описал Райзеру работы, которые приходится выполнять крестьянину-батраку, чем, конечно, изрядно отравил бы его радужные мечты, не будь фантазия Райзера так сильно возбуждена теснившимися в ней благостными картинами крестьянской жизни.
Кроме того, в самой оперетте «Кларисса» было одно место, где некий крестьянин отговаривает молодого дворянина от намерения купить у него маленький участок земли и под конец исполняет трогательную арию о том, как селянина гонит с поля грянувшая непогода:
Сверкают молнии,
Грохочет гром,
И селянин с досадой,
С великой досадой спешит в свою хижину…
Слово «досада», вдобавок весьма усиленное мелодией, само по себе могло бы обратить в руины воздушный замок, созданный фантазией, и послужить хорошим противоядием от чрезмерной чувствительности и мечтательности – чувств, способных противостоять всему – горестному, ужасному, повергающему в отчаяние или гнев, но бессильных против досадного.
Однако Райзеру это противоядие не помогло, целыми днями он бродил в одиночестве и размышлял, как бы стать крестьянином, хоть ничего для этого и не предпринимал. Погруженный в эти сладостные мечтания, он понемногу начал снова нравиться самому себе: воображая себя крестьянином, он приходил к выводу, что рожден для лучшей доли, и испытывал по отношению к себе род утешительного сострадания.
Пока эта фантазия его поддерживала, он продолжал лишь горевать и печалиться о своей участи, но не досадовать. Даже отсутствие самого необходимого доставляло ему известное удовлетворение, так как он воспринимал это как расплату за свои грехи и даже испытывал сладкое чувство жалости к себе.
