У Райзера накопилось в изобилии материй для мистических собеседований с отцом, так что порой они заговаривались до поздней ночи. Райзер пытался метафизически истолковать мистические идеи о «Всецелом и Единице», о «завершении Единицы» и проч., почерпнутые отцом в писаниях мадам Гийон, и делал это без малейшего труда, ибо мистика и метафизика вообще смыкаются тем теснее, что предметы, нечаянно добываемые первой посредством силы воображения, у последней получают разумное обоснование. Отец Райзера, никогда не помышлявший услышать от сына подобные речи, теперь, казалось, воспринял у него этот высокий образ мыслей и возымел к нему некоторое уважение.
Однако склонность к меланхолии и здесь постоянно брала верх в душе Райзера. Как-то раз они с матерью стояли в дверях дома, а в это время соседи хоронили ребенка, отец которого, со свисающими на лоб волосами и с глазами, полными слез, шел за гробом. «Вот бы и мне быть так же оплаканной», – промолвила мать, которая и вправду имела мало радости в жизни. Райзер же, ожидавший тогда много радостей для себя, разделил ее желание всей душой, словно и над ним нависло тяжкое горе.
На сей раз он простился с матерью и братьями нежнее обычного и пешком отправился в Ганновер. Когда вдали снова показались четыре башни, виденные им при столь разных обстоятельствах жизни, к нему снова закралось щемящее чувство, что он из широкого мира должен вернуться в тесный круг обстоятельств и отношений, круг столь знакомый и потому столь скучный. Но стоило ему пройти через городские ворота и увидеть на углу дома театральную афишу, как душа его снова возликовала. Он сразу направился к замку, где был устроен театр и на стене снова висела афиша: давали «Клавиго», Брокман играл Бомарше, Райнике – Клавиго, старшая мадемуазель Аккерман (младшая к тому времени уже умерла) – Мари, Шрёдер – Дон Карлоса, госпожа Райнике – сестру Мари, Шюц – Буэнко и Бёхайм – друга Бомарше.
Вот так превосходно были распределены роли в этом спектакле – вплоть до самой незначительной. Райзер знал всех этих великолепных актеров, не удивительно, что он сгорал от нетерпения увидеть в их исполнении пьесу, которую хоть и не читал, но знал, что она принадлежит перу автора «Юного Вертера».
Благодаря этому случайному обстоятельству, соединившемуся с воспоминанием о превратностях его путешествия, в голове у него родилась странная романтическая идея, окрасившая собой всю его дальнейшую жизнь. Театр и путешествия мало-помалу стали играть главенствующую роль в мире его фантазий, чем и объясняется последующее его решение.
Теперь он снова по вечерам зачастил в театр, однако это настолько заполонило его голову разного рода театральными идеями, что главное его дело – учиться и учить (так как весь день у него был отдан занятиям) – начало казаться ему немного пресным и он уже не колебался время от времени пропустить урок, будь то в роли ученика или преподавателя. «Всего-то один урок…» – говорил он себе в таких случаях.
Между тем на сцене весьма искусно были представлены «Близнецы» Клингера, где Брокман играл Гвельфо, Райнике – старика Гвельфо, госпожа Райнике – мать, мадмуазель Аккерман – Камиллу, Шрёдер – Гримальди и Ламбрехт – брата Гвельфо.
Эта горькая пьеса произвела на Райзера необычайно сильное впечатление, захватив все его чувства. Гвельфо полагал себя несправедливо утесняемым с самой колыбели – и Райзер полагал себя таким же: на его долю выпали все мыслимые унижения и обиды, с раннего детства, едва в нем пробудилась мысль. Райзер забывал о княжеском достоинстве Гвельфо, о вытекающих отсюда следствиях и в этом всеми притесняемом персонаже видел лишь себя. Горький смех над собой, которым в отчаянии разражается Гвельфо, проник Райзеру в самую душу – ему разом вспомнились все те ужасные минуты, когда он сам находился на грани отчаяния и так же горько смеялся над собой, – тогда он взирал на себя с гадливостью и отвращением, и громкий хохот доставлял ему зловещее наслаждение.
Отвращение, которое Гвельфо испытал к себе самому, когда по совершении убийства разбил зеркало, увидев в нем свое лицо, и то, что потом он ничего так не желал, как уснуть… уснуть… – все это казалось Райзеру столь правдивым, словно было почерпнуто в его собственной душе, проникнутой такими же мрачными фантазиями, – и он всем своим существом без остатка вжился в роль Гвельфо.
Когда труппа Шрёдера давала спектакли в Королевском оперном театре, подошла пора летних каникул, во время которых шестиклассники всегда представляли для публики какую-нибудь комедию.
Райзер не сомневался, что на этот раз получит в ней роль, так как после его поздравительной речи ко дню рождения королевы числился среди достойнейших учеников и потому был уверен, что без него дело не обойдется.
Как же он удивился, узнав, что, напротив, дело уже начато, пьеса для исполнения выбрана и никакой роли ему не отведено. К этому времени он уже обзавелся большим числом друзей и почитателей, и потому такое пренебрежение казалось ему необъяснимым, пока он не увидел, с какой взаимной ревностью и какими боями добываются роли в спектакле. Каждый заботился лишь о себе, и, не оттолкнув другого, нечего было и надеяться заполучить роль.
Впоследствии Райзер не раз вспоминал об этом случае, размышляя над тем, сколь полно в ребяческой погоне за сущей безделицей, вроде роли в школьном спектакле, отразилась игра человеческих страстей – как будто речь шла о самоважнейшем деле. Эта взаимная ревность, желание оттеснить другого лишь затем, чтобы вскоре самому быть оттесненным, являла малый, но столь верный образ человеческой жизни, что Райзер видел в этом приуготовление всего своего дальнейшего жизненного опыта.
Надо сказать, дело приняло такой оборот еще и потому, что устроительство спектаклей и раздача ролей были целиком отданы на усмотрение самих старшеклассников. Из-за этого возобладал республиканский дух – возникали различные партии, в большом спросе оказались хитрость и коварство, плелись интриги – всё происходило как на парламентских выборах, поскольку для проведения публичных актов, таких, как шествие с музыкой и факелами, требовалось форменное голосование, коим избирался предводитель шествия либо другого публичного выступления.
Так, нимало того не ожидая, Райзер вновь оказался выброшен из круга, куда стремился всей душой и столь много претерпел, чтобы в него попасть. Он пытался внушить себе, что товарищи-де сами не ведали о допущенной ими несправедливости, но это оказалось слабым утешением; и что обиднее всего – Винтер, его друг, сам вошедший в состав исполнителей, ничего ему не сказал, хотя прекрасно знал, как он мечтает об этом.
Винтер, однако, полагал, что сам предстанет в невыгодном свете, если предложит принять в дело человека, не заинтересовавшего никого другого. И конечно, это не означало, что сам он питает вражду к Райзеру, он по-прежнему оставался ему другом – во всем, кроме этого пункта. Многим случалось испытывать в жизни нечто подобное. Нелегко сохранить дружбу с тем, против кого настроено большинство, – человек тогда перестает доверять собственным суждениям, которые всегда требуют сторонней поддержки, хотя бы самой ничтожной. Но стоит кому-то одному положить почин, каждый готов стать вторым и поддержать его, хотя выступить первым всякий боится; поистине великих высот должна достичь дружба, чтобы не поддаться разрушительной политике.
