Райзер воротился домой в прекрасном расположении духа и пребывал в нем до тех пор, пока его воображением не завладела мысль о предстоящем распределении ролей в остальных, кроме «Дезертира», пьесах и в нем снова не забродили романические идеи, убаюканные было трезвыми рассуждениями.
Пьесы, выбранные для постановки, были: «Клавиго», «Педант» и «Паж». В «Дезертире» он довольствовался незначительной ролью и теперь рассчитывал получить хотя бы роль Клавиго, ведь все его надежды устремлялись теперь к театру, и он едва не сгорал от нетерпения заполучить эту роль, которую, однако, дали не ему, а другому юноше, который исполнил ее гораздо хуже, чем мог бы сыграть Райзер.
Райзер был настолько оскорблен случившимся, что погрузился, можно сказать, в черную меланхолию. И пускай тот, кому это покажется фальшивым и неправдоподобным, вспомнит, что на чаше весов лежала мечта, коей Райзер жил годами: явить свои таланты собравшимся жителям родного города, показать, как глубоко он чувствует все то, что произносит, и с какой силой может голосом и мимикой выразить то, что так глубоко чувствует. Передать тысячам потрясение, которое в нем самом вызвал своей игрой Райнике-Клавиго, – это стало для него безмерно великой и возвышенной целью, каковую, верно, не составляла для смертного человека ни одна роль ни в одной трагедии. Все, о чем он мечтал более пяти лет, могло бы теперь осуществиться сверх всякой меры, ибо публика собралась блестящая и многочисленная как никогда, театр, вмещавший несколько тысяч зрителей, заполнился до отказа, присутствовал и принц, окруженный знатью, духовенством, учеными и людьми искусства. Выступить перед таким залом, да еще в почти родном для него городе, где он вырос и испытал все превратности судьбы, выступить в полном обладании сильными чувствами и всеми способами их выражения, которые прежде он мог явить лишь самому себе, – да может ли что-нибудь сравниться с этим по притягательности?
Но, как видно, со времен «умирающего Сократа» гений театрального искусства хмурился на него.
Как ни добивался он роли Клавиго, ни мольбы, ни угрозы не возымели действия: его соперник одержал верх.
Тем самым была задета самая чувствительная, самая болезненная струна его души – все остальное ему сразу опостылело. Любой, кто уступил бы теперь ему роль Клавиго, потерял бы гораздо меньше, чем потерял Райзер, не получив ее. Когда наизаветнейшая часть его жизни погрузилась во тьму, все остальное тоже подернулась мраком. Глубокая скорбь воцарилась в его душе, он снова начал всюду, где можно, искать уединения, перестал следить за своей наружностью.
Тем временем Филипп Райзер продолжал мастерить фортепиано в своей комнате и не принимал участия во всех этих дурачествах. Увлекшись театральным делом, Антон Райзер почти перестал его навещать, теперь же, когда его мечты пошли прахом, снова зачастил к нему и при нем предавался своей тоске, не объясняя, однако, истинной ее причины, – ведь он не хотел себе признаться, что эта тоска имеет поводом несбывшееся выступление в роли Клавиго, и всячески убеждал себя, будто проистекает она из его наблюдений над жизнью человеческого рода как такового.
Когда ему отказали в роли Клавиго, жизнь в Ганновере стала его тяготить, он почувствовал в себе неодолимую тягу к бегству, к путешествию. Годами томившее его желание должно было, наконец, исполниться, притом неважно где и как: он просто испытывал потребность дать выход тому, что так долго в нем зрело благодаря неустанному чтению пьес и неистребимой тяге к театру.
Во время репетиции «Клавиго» он прокрался в ложу и, пока Иффланд-Бомарше неистовствовал на сцене, Райзер неистовствовал, распростершись на полу ложи, и в ярости дошел до того, что расцарапал лицо осколками стекла, валявшимися рядом, и в отчаянии рвал на себе волосы. Ибо в единый миг приковать к себе неисчислимые взгляды зрителей, явить этим испытующим взглядам сокровеннейшие силы своей души, дрожью собственных нервов заставить содрогаться нервы зрителей – всему этому он сейчас был свидетелем, сам же оставался никем, затерявшимся в толпе простым зрителем, а меж тем какой-то тупица, игравший Клавиго, привлек к себе всеобщее внимание, подобающее ему, Райзеру, способному чувствовать куда как сильнее.
После всех превратностей судьбы, перенесенных Райзером за долгие годы, роль Клавиго сделалась ни много ни мало как целью его жизни – жизни, постоянным угнетением отданной во власть фантазии, каковая теперь громко заявила свои права. Струна оказалась натянута слишком туго – и лопнула.
Когда ужасная репетиция закончилась, Райзер опять оказался в полном одиночестве, оставшись без друга, без единого человека, кому был бы небезразличен. Все же ему хотелось излить кому-нибудь свое горе, и он отправился к Иффланду, который отныне был ему ближе, чем когда-либо, так как им владела та же потребность, что тянула к нему Райзера.
Воображение Иффланда тоже было напряжено до предела, а его влечение к театру стало всепоглощающим, и он искал, кому бы открыть свои самые сокровенные желания и свое горе…
Дело в том, что его отец и старший брат, небезосновательно опасаясь, что страсть к театру, чересчур поощряемая великим успехом, вызванным его игрой, может захватить его полностью, запретили ему впредь участвовать в драматических опытах, против чего он, конечно, продолжал подыскивать всевозможные доводы и вел прения с отцом. Теперь он втайне поведал Райзеру о своем намерении целиком посвятить себя театру, как некогда поделился с ним своей решимостью сделаться деревенским священником. Среди ролей, сыгранных Иффландом, был дезертир в «Дезертире по сыновней любви» и Еврей в «Диаманте». Последнюю он сыграл так мастерски, что позже дебютировал в ней перед Экхофом и тем положил начало своей театральной карьере. Если в роли Еврея он смог проявить высшее комическое начало, то в роли Бомарше сумел достичь высшего трагизма, и действительно, его игра в этом случае была столь пленительна, что зрителям мнилось, будто они видят и слышат самого Брокмана. И вот теперь наслаждение от публичного исполнения этой роли будет ему отравлено. Он удерживал Райзера в комнате подле себя всю ночь, и оба предавались сладостным мечтам о блаженном ремесле актера, пока не заснули.
Отныне они стали неразлучны и не расставались по целым дням. И однажды, когда они теплым, хотя и пасмурным утром вместе вышли за городские ворота, Иффланд сказал: «Подходящая погода, чтобы уйти отсюда». Погода и впрямь выдалась как раз для пути: небо низко налегло на землю, округа погрузилась в сумрак, словно бы затем, чтобы не отвлекать внимание путников от дороги. Эта мысль так приглянулась им обоим, что они было решили тотчас привести ее в исполнение. Но поскольку Иффланд хотел попробовать сыграть в Ганновере роль Бомарше, они вернулись в город. Как ни хлопотал Иффланд за Райзера, все же роль Клавиго тому так и не дали, вместо этого юноша, игравший Клавиго, наконец уступил ему роль Князя в «Паже», а в «Педанте» он получил роль магистра Блазия.
Теперь Райзер горевал оттого, что не сыграет Клавиго, а Иффланд – оттого, что вообще не будет играть. Оба они, однако, уговаривали себя, что им постыла жизнь как таковая, и в одну из ночей, зарядив два пистолета, до утра развлекались, в очередь декламируя «Быть или не быть».
