Теперь он испытывал сладчайшее удовольствие, оттого что никто, кроме Филиппа Райзера, не знает о его дальнейшей судьбе и о месте, где он теперь находится, оттого что его единственный друг не слишком огорчен их расставанием, а сам он теперь отрешен от всех отношений и глубоко безразличен всем, с кем сведет его дорога.
Если есть на свете состояние, прообразующее полный уход из жизни, то именно в таком состоянии пребывал теперь Райзер.
Когда дневная жара несколько спала, солнце склонилось к закату, а тени деревьев удлинились, он прибавил шагу, чтобы засветло, как бы за одну прогулку, преодолеть три мили до Хильдесхайма, да он и чувствовал себя как на прогулке, поскольку и Хильдесхайм, и Ганновер были ему близки как родной дом.
Подойдя к городским воротам, он первым делом стряхнул пыль с башмаков, пригладил волосы, взял в руку прутик, чтобы поигрывать им на ходу, и, то и дело останавливаясь и оглядываясь, словно поджидал кого-то, стал неспешно двигаться по мосту. И поскольку на нем были шелковые чулки, то по одежде его никак нельзя было принять за человека, вознамерившегося пройти пешком еще сорок миль.
Стража его не остановила, и он вместе с горожанами через ворота вошел в Хильдесхайм. Мысль о том, что никто из этих людей не увидел в нем чужака, что никто на него не оглядывался, напротив, он был сочтен за одного из них, хотя к их числу не принадлежал, – эта мысль была ему до крайности успокоительна и приятна.
Поскольку никто здесь его не знал и не обращал на него внимания, он и не сравнивал себя ни с кем из них. Он словно бы отделился от самого себя; его личность, прежде доставлявшая ему столько мучений и так его угнетавшая, перестала его тяготить, и он с радостью прожил бы всю оставшуюся жизнь, блуждая в толпе, вот таким же неузнанным и неприметным.
Войдя в город, он стал искать гостиницу вблизи ворот, и одна из улиц показалась ему знакомой. Он вспомнил, как четыре года назад вместе с ректором, в доме которого жил в ту пору, побывал здесь на празднике Тела Христова, вспомнил, в каком щекотливом и мучительном положении тогда оказался, не будучи ни изгнанным, ни принятым в общество своих попутчиков. И при мысли, что все это осталось в далеком прошлом, он почувствовал, что с его души точно свалился камень.
В гостинице, где он остановился, его встретили по платью, и у него не хватило духу отказаться от такого приема. Он не стал противиться, когда ему приготовили ужин, отвели кровать для ночлега, а утром подали кофе. Неспешно его потягивая и заодно листая Гомера, он вдруг очнулся от своего оцепенения и понял, что вся его наличность состоит в одном-единственном дукате, и этого должно ему хватить не только на путешествие за сорок миль, но и на прожитье в новом месте.
Он спешно расплатился по счету, сделавшись от этого беднее не меньше как на шестую часть своего достояния, справился о дороге, ведущей в Зезен, и в невеселых мыслях с тяжелым сердцем вышел за городские ворота.
Было еще совсем рано, дорога шла по приятной местности лесами и лугами, отовсюду доносилось пение птиц, и утреннее солнце лежало на зеленых верхах деревьев.
Ускорив шаг, он почувствовал, что уныние рассеивается и на смену ему вновь приходят бодрые мысли, заманчивые надежды и самые смелые упования. И в конце концов у него созрело решение, которое разом прогнало тяжелые заботы и на всю дорогу сделало его богатым и независимым.
Нужно лишь ограничить питание хлебом и пивом, спать только на соломе, никогда больше не заходить в города и тем свести дневные расходы к нескольким грошам. Таким способом можно продержаться дольше месяца и к концу пути сохранить немного денег.
Приняв такое решение и с этого дня неукоснительно ему следуя, он снова почувствовал себя по-царски свободным и счастливым. Добровольный отказ от всех удобств и даже от самого необходимого вызвал в нем необычайное одушевление: он почувствовал себя существом, поднявшимся над всеми земными заботами, бестревожно погрузившимся в мир мысли и фантазии, и потому, несмотря на видимое неустройство, эта минута стала одной из прекраснейших грез его жизни.
Однако вскоре в его голову закралась мысль, все же скрепившая его нынешнее бытие с прошлой жизнью, дабы оно окончательно не обратилось в мечту. Он представил себе, как хорошо было бы вновь ожить в памяти людей через несколько лет после своей мнимой кончины в новом, более благородном облике, и чтобы мрачные годы его юности рассеялись в лучах зари новых счастливых дней.
Эта мысль прочно обосновалась в глубине его души, и он ни за что на свете не отказался бы от нее. Все прочие его мечты и фантазии кружились вокруг нее и благодаря ей обретали высшее очарование. Одно лишь предположение, что он никогда больше не увидит людей, знавших его прежде, лишало его всякого жизненного интереса, а вместе с ним – самых сладостных надежд.
Когда солнце приблизилось к полудню, он зашел в захудалую деревенскую гостиничку, где, кроме пива и хлеба, заказать было нечего, так что ему и не пришлось отказываться от лишних услуг.
Несказанно обрадовавшись, что за считанные пфенниги ему принесли знатный кусок черного хлеба, который утолит его голод на весь день, он частью покрошил его в пиво и так впервые пообедал в полном соответствии с принятым строгим правилом, от которого уже не отклонялся во все время путешествия.
Затем он поспешил из душного помещения на вольный воздух и, опустившись на траву под сенью дерева, вкусил полуденный отдых, углубившись в Гомерову «Одиссею». Трудно сказать, было ли это обращение к Гомеру навеяно чтением «Вертера», но настроению Райзера оно оказалось весьма сродни и доставило неподдельное и чистое наслаждение, – ни одна книга так близко не отвечала его состоянию, как эта, строка за строкой описывающая странствия человека, перевидавшего множество людей, городов и нравов и после долгих лет наконец вернувшегося на родину и вновь обретшего тех, кого покинул и уже не чаял когда-нибудь увидеть.
Дорога пошла подъемами и спусками, солнце припекало все сильнее, и Райзер утолял жажду даровой водою из то и дело встречавшихся ему прозрачных источников.
В деревне, где он провел первую ночь, постоялый двор был забит крестьянами, устроившими такой шум, что читать было невозможно. Он погрузился в свои мысли, и тут его внимание привлекла древняя старуха с трясущейся головой, сидевшая в кресле.
Эта старуха здесь родилась, здесь выросла, состарилась и день за днем только и видела перед собой эти стены, широкую печь, столы и скамьи. Райзер попробовал проникнуть в ее сознание и мысли и наконец так преуспел, что забыл о себе и увидел некий сон наяву: словно ему суждено остаться здесь навеки и уже никогда не покидать этого места. Подобное видéние прямо вытекало из той резкой перемены, что с ним произошла, когда же мысли его снова пришли в порядок, он вдвойне почувствовал радость разнообразия, широты и ничем не стесненной свободы, – он словно сбросил оковы, и старуха с трясущейся головой вовсе перестала его занимать.
Надо сказать, впрочем, что привычка вникать в сознание других людей вплоть до полного самозабвения была ему свойственна с самого детства, еще маленьким мальчиком ему иногда страстно хотелось взглянуть на мир глазами другого человека, узнать, каким тому кажется мир.
