Теперь Райзер снова получил трехразовый даровой стол, доктор Фрорип принимал в нем самое живое участие, всячески его поддерживая; он даже стал посещать математические лекции, добрые друзья приобщили его к своим литературным вечерам, порой читали ему вслух свои произведения. Все шло чудесно, пока внезапный прилив поэтического наваждения не разрушил сложившийся порядок.
Начать с того, что нынешнее его уединенное романтическое жилище немало способствовало возбуждению фантазии. А письмо, написанное им в Ганновер Филиппу Райзеру, лишь ускорило возврат болезни.
Ибо послание это было целиком выдержано в духе Вертеровых писем и всячески побуждало к воскрешению патриархальных настроений, жаль только, что в нем не обошлось без чрезмерной аффектации.
Причина же была в том, что, собираясь его писать, Райзер сперва обзавелся чайником, одолжил у кого-то чашку и, не имея в доме дров, купил соломы, употребительного в Эрфурте материала для топки, дабы самому, не выходя из своей комнатки, вскипятить себе чаю на маленькой печке, в чем он в конце концов и преуспел, предварительно едва не задохнувшись от дыма.
И лишь когда это ему удалось, он уселся писать Филиппу Райзеру торжествующее письмо.
«Итак, дорогой друг, обстоятельства мои теперь таковы, что лучших и желать не надобно. Из малого моего окошка я обозреваю широкий луг, вижу в самой дали ряд деревец, возвышающихся на невысоком холме, и думаю о тебе, мой друг, – и далее в таком же роде… Обладатель ключа от моего уединенного жилища, я теперь хозяином и в доме, и в саду – и так далее… Когда порой я сижу подле своей маленькой печки и варю себе чай – и тому подобное…»
В таком тоне было составлено это внушительное и длинное послание. Райзер не мог противиться желанию показать его своему взыскательному другу доктору Зауэру, который лишь окончательно ухудшил положение, сделав ему комплимент в своей обычной добродушной манере: не будь ему, доктору Зауэру, столь дорого общество Райзера, он предпочел бы жить в отдалении, только бы получать от него подобные письма.
После этого уснувшая было страсть Райзера к поэзии разгорелась снова. Сперва он попытался завершить описание хаоса в стихах про творение и опять с мукой углубился в описание уродливых несообразностей и чудовищных лабиринтов мысли, пока наконец это адское нагромождение понятий не разрешилось следующим гекзаметром, навеянным Библией:
Над спящими водами мира голос Творца прозвучал,
Молвил он тихо: да будет свет, и возник свет.
Но удивительно: лишь только ужасное из стихов ушло, ему расхотелось их продолжать. И он выискивал один ужасный предмет, который можно бы трактовать снова и снова – но что это мог быть за предмет, как не сама смерть!
При этом ему льстила мысль, что столь серьезную тему для стихов он выбрал уже в юном возрасте, и потому он начал свое стихотворение так:
Он с самых юных лет страданий чашу пил и т. д.
Но стоило ему приступить в работе и начать обдумывать первую песнь, название которой он уже красиво вывел на листе, как его постигло горькое разочарование: вопреки ожиданию, ужасные образы отнюдь не стали слетаться к нему толпой.
Крылья его души бессильно опали, а перед внутренним взором распростерлись лишь пустота и черная безысходность. Нечего было и пытаться (как он сделал в описании хаоса) изобразить тщетные порывы жизни к свету: вечная тьма покрыла все видимые формы, вечный сон сковал всякое движение.
Он яростно распалял свое воображение, дабы привнести в эту тьму живые образы, но все они сразу чернели, как тополиный венок Геракла, когда тот спускался в преисподнюю за Кербером. Все, что Райзер пробовал записать, растворялось в чадной мгле, и белый лист бумаги так и оставался нетронутым.
Тщетные потуги вымученного поэтического вдохновения наконец довели его до полного изнеможения и ввергли в подобие летаргического сна.
Как-то вечером он повалился на кровать в одежде и всю ночь и весь следующий день, пришедшийся на Рождество, провел в сонном мороке, из коего был выведен нарочным от его благодетеля, советника Шпрингера, явившимся с большим рождественским пирогом – подарком Райзеру от жены советника.
Но это лишь усилило неодолимый морок. Райзер заперся в своей комнате с этим огромным пирогом и, откусывая от него понемногу, без малого две недели пролежал на кровати – если не в беспробудном сне, то в неотвязной дремоте. К этому надо добавить, что у него не осталось и дров для отопления комнаты. Он мог бы сказать всего несколько слов, чтобы этот недостаток немедленно восполнили, однако ему было приятнее оправдывать свой странный образ жизни отсутствием дров.
И в таковом затворничестве друзья ни разу не потревожили Райзера, так как он часто говорил им, что желал бы провести одну-две недели в полном одиночестве.
Между тем этот образ жизни произвел на него необыкновенное действие. Первые восемь дней он провел в полной расслабленности и безразличии ко всему, в том самом состоянии, какое он безуспешно пытался описать в природе. Он словно бы испил летейских вод, и в нем погасла последняя искра жизни.
Но следующая неделя, если взять ее саму по себе, стала для него одной из счастливейших.
Долгий покой постепенно освежил уснувшие силы. Дремота становилась все прозрачнее, по жилам пробежала новая жизнь. В нем снова одна за другой просыпались юношеские надежды, снова его осеняла слава и оглушал гром рукоплесканий, а прекрасные мечты раскрывали перед ним блестящую будущность. Нескончаемый сон его одурманил, и когда он немного стряхивал с себя сладкую дремоту, то чувствовал в голове как бы приятный хмель. Само пробуждение казалось продолжением сна, и Райзер отдал бы многое, чтобы это состояние его не покидало.
Зрелище замерзших стекол необычайно радовало Райзера, так как еще на один день оставляло его в постели. Большой пирог на столе он берег как святыню, потому что от сохранности этого пирога зависела сохранность его собственного блаженства.
Теперь он опять ощущал в себе силы, если понадобится, одолеть любые препятствия. Сцена вновь предстала перед ним во всем ее великолепии, в душе одна за одной вздымались театральные страсти, а зрители восхищались его игрой.
В один из вечеров, когда пирог был съеден, Райзер поднялся с постели, елико возможно почистил свой костюм и первым делом отправился в театр, где, устроившись в уголке, посмотрел сначала «Инкля и Ярико», а затем «Страдания юного Вертера». Сочинитель второй пьесы ограничился тем, что переложил Вертеровы письма в диалоги и монологи, которые вышли изрядно длинными, но из-за чувствительности многих сцен публика, как и артисты, следила за действием затаив дыхание.
Но тут, в минуту высшего трагического напряжения второй пьесы, произошел весьма комичный случай. Для сцены были где-то позаимствованы два старых заржавленных пистолета, и ни у кого не дошли руки их заранее опробовать.
Актер, игравший Вертера, взял их со стола и произнес положенные слова: «Они были в твоих руках, ты стирала с них пыль и т. д.». Затем, в точности следуя тексту пьесы, он велел принести себе хлеба и бокал вина, что слуга исполнил, не преминув подать заодно и столовый нож.
