Далее, однако, по пьесе следовало, что друг Вертера Вильгельм, услышав выстрел, вбегает в комнату со словами: «Боже! Я слышал выстрел!»
Все шло прекрасно, но, когда Вертер взял злосчастный пистолет, приставил его к правому виску и нажал курок, произошла осечка.
Решительный актер, не потеряв хладнокровия из-за этого досадного случая, отбросил пистолет и патетически воскликнул: «Так ты не хочешь сослужить мне эту горестную службу?» Затем он схватил другой пистолет, снова нажал курок, и – о ужас! – снова осечка.
Не в силах произнести ни слова, актер взялся за столовый нож, по счастью лежавший на столе, и, к ужасу зрителей, пронзил им свой фрак и жилет. В самый миг его падения на сцену выбежал Вильгельм с криком: «О Боже! Я слышал выстрел!»
Едва ли какая-нибудь трагедия могла закончиться более комично. Но этот случай не отвадил Райзера от заоблачных мечтаний, напротив, лишь больше пристрастил к ним: Райзер увидел перед собой нечто несовершенное, что следовало заменить совершенным.
До него дошел слух, что через восемь дней театр отбывает из Эрфурта в Лейпциг и самый искусный актер, Байль, получил ангажемент в Готу. Итак, у него больше нет опасного соперника, Лейпциг – город, где можно проблистать, парик легко можно спрятать под отросшими волосами. Как много причин, чтобы на время утихшая страсть снова взяла верх над разумом!
Он немедленно известил друзей о своем решении уйти в Лейпциг вместе с труппой Шпайха и о том, что чувствует необоримое влечение, каковое непременно сделает его несчастным, попытайся он его преодолеть, и встанет на его пути в любом другом деле.
Все эти причины он представил так страстно и убедительно, что даже его друг Нерьес, всегда столь ярко живописавший, как будущей весной они снова будут декламировать Клопштока на склонах Штайгервальда, – даже он не нашелся, что возразить.
Райзер теперь проводил все свое время в компании актеров, он вернул советнику Шпрингеру ключи от садового домика, заодно в самых живых красках изобразив, сколь плачевным будет его положение, если он подавит в себе склонность к театру.
Советник Шпрингер и на сей раз отнесся к Райзеру с необыкновенным участием. Он и сам посоветовал ему следовать своему влечению, коли уж оно так неотвязно, ибо влечение, что возвращается вновь и вновь, быть может, скрывает в себе истинное призвание к искусству, каковому призванию противиться не следует. Если же, напротив, Райзер заблуждается и затея его окажется напрасной, то пусть он, в каком бы ни был положении и обстоятельствах, смело обращается к нему и рассчитывает на его помощь.
Прощаясь, Райзер был глубоко растроган и не мог вымолвить ни слова, так сильно взволновали его великодушие и снисходительность этого человека. На возвратном пути он осыпал себя горькими упреками за то, что оказался недостоин его любви и дружбы.
Доктор Фрорип, коего Райзер тоже зашел проведать, уже был осведомлен о его решении от Нерьеса и отнесся к нему с таким же сочувствием, как и другой его благодетель. Он объяснил Райзеру, что не только не противился бы его решению, но и всячески приветствовал бы его, когда бы театральная сцена являла собой школу нравственности, каковой она может и должна стать.
Под конец доктор Фрорип – с полным на то основанием – позволил себе легкую иронию. Обращаясь к маленькой дочери, сидевшей у него на руках, он сказал: «Вот вырастешь большая и непременно услышишь о знаменитом актере Райзере, он еще прославится по всей Германии!» Но и эта дружеская ирония не смягчила Райзера: глубоко растроганный, он горько себе пенял, памятуя обо всех благодеяниях доктора Фрорипа, которые сам так и не смог достойно увенчать.
Однако теперь он почувствовал, что, если хочет оставаться верным себе, не должен прислушиваться к своим же упрекам: он убедил себя, что станет несчастнейшим человеком на свете, если не последует своему влечению.
Между тем труппа Шпайха в последние недели испытывала крайнюю нужду из-за упавшей выручки. Шпайх первым отбыл в Лейпциг с театральным имуществом, остальным актерам предстояло самим выбрать средство передвижения: одни поехали верхом, другие в повозках, а некоторые отправились пешком, смотря по обстоятельствам каждого, так как общая касса давно опустела. В Лейпциге они надеялись поправить свои дела.
Попрощавшись со всеми, Райзер в тот же день снарядился в дорогу пешком. Нерьес проводил его на лошади до ближайшей деревни, где в следующее воскресенье собирался произнести проповедь.
Добравшись до гостиницы, они предались воспоминаниям о тех блаженных днях, когда на горных склонах вместе предавались чтению «Мессиады». Затем Райзер пустился в путь, и Нерьес еще долго, пока не стемнело, его провожал.
На прощание они обнялись и, исполненные самых высоких чувств, впервые именовали друг друга «брат». Райзер разжал объятия и поспешил дальше, напоследок крикнув другу: «Возвращайся!»
Пройдя еще немного, он обернулся и крикнул: «Доброй ночи!» Лишь только он произнес эти слова, как сразу исполнился досады на самого себя, которая потом охватывала его всякий раз, как он думал об этом случае. Этот возглас отравил ему самое воспоминание о трогательной сцене прощания – в самом деле, не комично ли такой будничной фразой пожелать доброй ночи человеку, с которым расстаешься надолго, если не навсегда, словно наутро вы опять увидитесь?
Холод пробирал до костей. Но Райзер, шагая налегке, весь горел предвкушением славы и рукоплесканий.
Часто, поднявшись на холм, он ненадолго останавливался, озирал окрестные поля и в голове его пробегала странная мысль, как будто он бродит здесь каким-то чужаком и уже различает в туманной дали свою судьбу. Однако наваждение исчезало так же быстро, как появлялось, и он, продолжая путь, снова думал о том, каким предстанет ему Лейпциг и в каких ролях он выйдет на сцену.
С этими приятными мыслями он и преодолел путь от Эрфурта до Лейпцига. В дороге он часто повторял имя своего возлюбленного друга Нерьеса и проливал потоки слез – пока не вспоминал свое дурацкое «доброй ночи!», которое никак не мог связать воедино с этоми волнующими воспоминаниями.
В Эрфурте ему посоветовали остановиться в лейпцигской гостинице «Золотое сердце», где всегда располагались актеры и там же держали весь театральный скарб.
Войдя в гостиную, он увидел нескольких членов труппы Шпайха, которых хотел приветствовать как будущих своих товарищей, но тут заметил, что все они чем-то до крайности удручены. Все разъяснилось, когда ему сообщили утешительную весть о том, что досточтимый хозяин труппы сразу по прибытии в Лейпциг распродал весь театральный гардероб и с деньгами бежал. Труппа Шпайха стала не более как рассеянным стадом.
