К утру он добрался дома, вошел в квартиру, огляделся и чуть ли не ужаснулся. Все вещи валялись так, как он оставил их вчера, уезжая в гости: белье брошено на стул; пальто и фраки висят на дверцах шкафа и оконных задвижках, а полураскрытый чемодан задвинут между дверью и печью. Маникюрные ножницы, волосяные щетки, флаконы с одеколоном и галстуки создавали живописный хаос на прикроватной тумбе. В центре этого натюрморта возвышалась красная феска, а в качестве сюрприза фигурировал рекламный букет (хозяйка квартиры с чуть ли не комичной заботливостью воткнула его в стеклянную вазу с серебряным ободком, желая, вероятно, ублажить постояльца). В комнате было некуда ступить. В довершение всего как раз в этот момент принесли кофе. Гордон быстро налил себе полную чашку и поставил поднос на книжный шкаф.
«Теперь, – размышлял он, – я должен навести порядок в этом хаосе. Но я так давно не был в Берлине, а если и бывал здесь, то только по делам. Так что имею право считать себя приезжим. А для приезжего первое дело – положить подушку на подоконник и поглазеть на дома и людей».
И он действительно подошел к окну и выглянул на улицу.
«Но что за дома, что за люди на Леннештрассе! Вот бы поселиться в другом районе и, прежде всего, с другим видом из окна. А здесь все так тихо, никакого движения, как будто это частная улица со шлагбаумами справа и слева. Ну да что поделаешь: не на каждый день выпадают праздники, и с улицами не всегда везет. Впрочем, и здесь найдется что-нибудь, на что стоит посмотреть с птичьего полета. На углу, кажется, декоративная горка (одно из моих школьных воспоминаний). А вон там должен стоять памятник Гете работы Шапера. В самом деле, что-то там блестит между деревьями; au fond
[112]
деревья лучше, чем дома, а уж публика еще появится. Раз стоят скамейки, значит, будут и люди. Когда я заезжал в Берлин в конце мая, Тиргартен кишел красными головными платками и детскими колясками в бело-голубую полоску. Вот пригреет полуденное солнце, и объявятся красные платки. И за ними, наверное, последует солдатня. А до тех пор удовольствуюсь шлангом, притаившимся в траве, как змея длиной в десять локтей. Ага, вот и вода брызнула на газон.»
Он еще некоторое время любовался блестящей струей, радуясь тому, как солнечный свет отражается в каплях, а потом оставил свой пост у окна, чтобы наконец навести порядок. Он бодро принялся за работу и не смог удержаться от смеха, слыша, как платяной шкаф визжит на своих деревянных петлях. Какой старорежимный экземпляр, подумал он. Они и раньше так визжали. Но Берлин становится мировой столицей.
Рассуждая таким образом, он успел разобрать багаж и разложить вещи по ящикам. Не прошло и часа, как в углу выстроился ряд начищенной до блеска обуви, а все щетки и прочие аксессуары цивилизованного человека нашли свое законное место.
Он передохнул минуту и занялся своим туалетом.
«И куда теперь? К старым друзьям? Но они, возможно, уже не друзья. А новых нет. Разве что Сент-Арно. Но где их искать? То, что я неделю назад не нашел их на скучном острове, еще не значит, что они вернулись в Берлин. С таким же успехом они могли отправиться не на Нордерней, а на Гельголанд или Шевенинген
[113]
. Все эти острова одинаковы. Но даже если у меня нет шанса, попытка не пытка.»
Он взял шляпу и трость и отправился на рекогносцировку квартиры Сент-Арно.
Чтобы попасть на Хафенплац, где жили Сент-Арно, нужно было пройти отрезок пути по Кёниггретцер-штрассе, а затем пересечь Потсдамер-плац. Поскольку из-за сооружения канализации и трамвайной остановки центр площади все еще оставался непреодолимым, Гордон попытался обогнуть Потсдамер-плац по периферии, что, разумеется, привело только к новым затруднениям. Как обычно, на краю площади (между трамвайным полотном и линией домов) работал рынок. Рыночные торговки держались «плечом к плечу, сомкнув ряды», и Гордону пришлось преодолевать нешуточные препятствия. Это было нелегко, но и доставляло известное удовольствие. Опасаясь быть раздавленным, Гордон остановился и принялся изучать диспозицию. Вдоль тротуара тянулась длинная цепь торговок малиной и ежевикой, размеченная высокими, похожими на короба корзинами, доверху наполненными иссиня-черными ягодами, о свежести которых свидетельствовал легкий налет пуха. В переднем ряду на крышках картонок и ящиков красовались роскошные ягоды спелой земляники, а между ними – пучки васильков и маков, желтофиолей и незабудок вместе с длинными бечевками, чтобы, по желанию, цветы можно было связать в букет. Эта простота восхищала своей живостью и яркостью красок. Гордон был совершенно очарован, и только вдоволь налюбовавшись картиной и отдышавшись, он двинулся дальше. На углу Кетенерштрассе он повернул направо и зашагал прямиком к Хафенплац.
«Они наверняка живут в доме а-ля Дибич
[114]
. Немножко Альгамбры
[115]
было бы вполне в духе моей прекрасной Сесили. В самом деле, у нее миндалевидные глаза и томный, меланхоличный облик, достойный какой-нибудь Зои или Зулейки
[116]
. Вот только полковник, при всем к нему почтении, не из рода Абенсерагов. И уж конечно, ни малейшего сходства с последним из них
[117]
. Если даже я a tout prix
[118]
перемещу его в Мавританию, из него не получится ни Абд аль-Кадир
[119]
, ни пират с марокканского побережья».
Он еще продолжал эту пустую болтовню с самим собой, когда подошел к дому Сент-Арно. Но это был не дом с куполом а-ля Альгамбра, а соседний, не менее элегантный, если судить по парадному подъезду. Ступени были обиты ковром, а перила – плюшем. Яркие витражи в подъезде пропускали приглушенный матовый свет. Поднявшись на один пролет, он прочел: «Полковник фон Сент-Арно».
Гордон позвонил. Но на звонок никто не вышел.
Значит, они в отъезде. Попробую еще раз. Пока хозяев нет, слуги глохнут.
И он снова надавил на звонок.
И действительно, дверь открыла миленькая девушка, горничная. Она казалась несколько смущенной, как будто ей помешали беседовать или, по меньшей мере, совершать туалет.
– Мадам уже вернулась?
