– Разумеется. Но все же одни места лучше других. Вот я, если бы мог выбирать себе место рождения, выбрал бы Любек, или Висмар, или Штральзунд, потому что я страстный приверженец Ганзы. Сразу после Ганзы я ставлю земли между Хальберштадтом и Госларом. И только на третье место попадает Тюрингия.
Придворный проповедник протянул руку Гордону и заметил:
– За это, в сущности, следовало бы выпить: сначала Ганза, потом Гарц и потом Тюрингия. Вы прямо заглянули мне в душу, хоть это и святотатственное деяние. Ибо настоящий лютеранский священник должен, собственно говоря, держаться лютеровских мест
[121]
.
– Разумеется. Ведь эти места в придачу к Лютеру подарили нам Диоскуров Веймара
[122]
. Но Гарц пользуется моей особой симпатией, я люблю каждую песню, каждую сагу, сочиненную в Гарце, от Буко Хальберштадтского
[123]
до «Дочери пастора…
– …фон Таубенхайна»
[124]
, – подхватил придворный проповедник.
Но, заметив, что Сесиль, как всегда, теряет интерес к беседе на отвлеченные темы, он быстро оборвал себя и попытался хотя бы перевести разговор на более близкий ей предмет.
– Да, Гарц, – продолжал он. – Тут мы с вами вполне d’accord
[125]
, господин фон Гордон. Тем более это касается моего доброго старого Хальберштадта. Я его обожаю. О нем я, как король из Фуле, готов пропеть
[126]
: «Нет ничего дороже, нет лучше ничего!» И все-таки, будь я в состоянии переделать себя и назвать место на земле, которое могло бы поспорить за любовь в моем сердце, я назвал бы наш добрый Берлин. И в чем же превосходство Берлина? Да как раз в том, чего за ним не признают: в красоте пейзажа. Прошу вас, господин фон Гордон, подойдите сюда, к ограде балкона, и судите сами. Можете поставить на голову весь Гарц – такой красоты вы там не найдете.
И в самом деле, он имел право говорить так, ибо под ними расстилалось целое федеративное государство садов, чуть тронутое первым осенним увяданием; двадцать или больше садов, разделенных низкими, едва заметными изгородями и образующих одно-единственное цветочное каре: астры всех цветов, а между ними клумбы с индийскими каннами, освещенные полуденным солнцем. На веранде одного из домов на противоположной стороне площади стояли занятые беседой дамы. Они кормили голубей, прилетевших на балконную ограду из соседнего двора.
– Остров блаженных, – буркнул Гордон и в тот же момент пожалел о сказанном, потому что его слова больно задели Сесиль. Но она быстро справилась с собой и пришла в прежнее хорошее настроение.
– А знаете, – сказала она, – я все время думала о старом учителе с таким странным именем – Аусдемгрунде. Вечно они решали, что лучше: Брауншвейг или Анхальт. Не правда ли? А теперь первое, что я слышу: Гарц или Тюрингия? Нет, сударь, на эту стезю вы нас больше не заманите.
Гордон торжественно обещал исправиться, спросил о полковнике и под конец также о Розе, поинтересовался, есть ли о ней известия, и получил положительный ответ. Затем он поднялся, с величайшей учтивостью распростился с придворным проповедником и откланялся, а Сесиль, позвонив в колокольчик, вызвала слугу, чтобы тот проводил гостя.
– Ну, – спросила Сесиль, – какое вы составили о нем впечатление?
– Хорошее.
– Без оговорок?
– Почти. Он умен и знает свет. И я полагаю, безупречен в том, что касается его образа мыслей.
– Но?
– При всей своей живости и сангвиническом темпераменте, он, судя по складке у рта, своенравен, и, вероятно, склонен к навязчивым идеям. Боюсь, если он что-то заберет себе в голову, то попытается пробить головой стену. В нем чувствуется шотландская закваска. Все шотландцы упрямы.
– А мне он показался податливым и весьма легким в обращении.
– Да, в обычных будничных мелочах.
Сесиль умолкла, явно сникнув, а потому придворный проповедник продолжил свои наставления.
– Впрочем, милостивая моя государыня, вы не обязаны принимать моих замечаний более серьезно, чем они того заслуживают. Все, что я сказал, – лишь впечатления и предположения. Я придворный проповедник, а не пророк и даже не предсказатель. И даже если бы я оказался прав! Что значит своенравие? Наша жизнь полна ловушек, и тот, кто попадает в ловушку своенравия, падает не так уж глубоко. Бывают и другие западни. Господин фон Гордон, если я не во всем ошибаюсь, человек с принципами и все-таки свободный от скуки и педантизма. Сразу видно, что он повидал мир и избавился от мелочных предрассудков. Как раз такое знакомство, в каком вы нуждаетесь. Ибо я остаюсь при своем старом мнении, что вы проводите жизнь в большем одиночестве, чем должны бы.
– Напротив, мне не хватает одиночества. Для меня так называемая светская жизнь – все, что угодно, только не радость и не утешение.
– Потому что общество, где вы вращаетесь, не отвечает вашим запросам. Вот вы улыбаетесь, а ведь это так, милостивая государыня. Вам нужны люди чистосердечные, люди, которым язык дан, чтобы выплескивать, а не скрывать свои мысли. И к таким чистосердечным людям принадлежит господин фон Гордон. Такое он, по крайней мере, производит впечатление. Поддержите знакомство с ним, и в вашей жизни появятся свет и радость, которых вам так мучительно не хватает.
Она покачала головой.
Но он участливо взял ее за руку и сказал:
– Ну, что еще приключилось, голубушка? Вы должны избавиться от своей меланхолии. Не во власти нашей церкви отверзать небеса и причислять людей к праведникам. Но если мы имеем истинную веру, то Господь прощает нам вину. У нас есть эта радостная уверенность, и вы не должны терзать себя мыслями, которые расшатывают эту уверенность. Я хорошо знаю, в чем причина ваших постоянных сомнений. Она в смирении, отличающем вас от тысяч других людей. И пусть оно остается с вами, ваше душевное смирение. Но смирение бывает двоякого рода: перед Господом и перед людьми. Смирение перед Господом никогда не может быть чрезмерным, но, смиряясь перед людьми, мы можем зайти дальше, чем следует. Так вы и делаете. Разумеется, считать других лучше себя – прекрасная черта и верный признак благородных натур, но, лелея в себе эту черту, мы впадаем в заблуждения и причиняем урон и вред далеко не только себе самим. Говоря так, я не выступаю в защиту гордыни. Да и как бы я мог? Ведь гордыня есть воистину зло, корень всяческого зла, чуть ли не более, чем алчность, она привела к грехопадению ангелов. Но между гордыней и смирением стоит нечто третье, чему принадлежит наша жизнь, и это просто смелость.
