– Целиком и полностью, – сказал Гордон.
Тут перед баронессой появилась порция тюрбо
[135]
, и он воспользовался предоставленной ему паузой, чтобы шепнуть Розе:
– Эмансипированное чванство. Ужасно.
На другой стороне стола вместо тюрбо подавали форель, и Сесиль, умудрившись на миг отделаться от своего соседа, постоянно иронизирующего тайного советника, сказала через стол Гордону:
– Вы должны непременно отведать форели, господин фон Гордон. В память об Альтенбраке. Ведь от форели до гольца, как уверял нас старый пенсионер, всего один шаг.
Роза, к которой также относились эти слова, кивнула. Но тут слово взял генерал фон Россов.
– Один шаг, милостивая государыня? – каркнул он своим командирским голосом. – Допустим. Но, пардон, есть шаги большие и есть малые, этот шаг, так сказать, гигантский. В прошлом году я побывал в Гарцбурге. Запредельные цены, пыль и ветер, и, разумеется, гольцы. Жалкое удовольствие, да еще сопряженное с большими неудобствами и усилиями. Столь же скучное и бесполезное как артишоки. И за этим сомнительным удовольствием мне пришлось карабкаться в гору Бургберг по жаре, при двадцати четырех градусах по Реомюру
[136]
.
– Гольцов подают на лоне природы, – рассмеялся Сент-Арно. – И, возможно даже, у высокого столба со знаменитой надписью: «Мы не пойдем в Каноссу»
[137]
. Но мы туда идем.
– Мы зашли еще дальше, – вмешался тайный советник (при Мюлере он лишился влияния
[138]
, заделался памфлетистом, в разразившейся затем культурной схватке отстаивал старорежимные взгляды, но, несмотря на постоянное заискиванье перед Фальком
[139]
, не смог затормозить перемен). – Да, еще дальше.
При этом он поднял свои очки в золотой оправе, намереваясь их протереть, каковой жест означал готовность к атаке. Однако боги воспротивились этой попытке, потому что левая дужка запуталась в локоне белокурого парика и никак не желала отцепляться. При более удачной, а именно более надежной конструкции накладной шевелюры, оратор, конечно, выступил бы столь же энергично, как семь лет подряд выступал в памфлетах, проталкивая свою программу. Увы, конструкция оказалась ненадежной, и ему пришлось даже здесь, учитывая обстоятельства, отказаться от военной вылазки, которая обнажила бы его самое слабое место. В конце концов дужка все-таки отцепилась, и он продолжил свою речь со спокойствием, изобличающим светского человека.
– Да, господа, мы зашли еще дальше. То есть до Рима. Вот они, естественные следствия беспринципности, а именно недальновидной политики, законотворчества ad hoc
[140]
. Я это ненавижу.
Баронесса, полагая, что оратор цитирует именно ее, зааплодировала двумя указательными пальцами.
– Я это ненавижу, – повторил тайный советник, отвешивая поклон госпоже Снаттерлёв. – Более того, я это презираю. Мы не тот народ, чья природа и история может терпеть какого-то далай-ламу. И все-таки он у нас имеется. У нас имеется далай-лама, чьи деяния, чтобы не сказать порождения, внушают нам восторженное поклонение. Говоря начистоту, мы погрязли в безграничном фетишизме и идолопоклонстве. И всего охотнее мы приносим в жертву фетишу свободу мнения. Хотя среди нас, людей старшего поколения, нет никого, кто бы вместе с Гервегом не мечтал о «размахе крыльев души свободной»
[141]
. Как прекрасно это звучит! Ну, и где же размах наших крыльев? Есть у нас свободная душа? Нет, и еще раз нет. Мы дальше от нашей мечты, чем когда бы то ни было. То, что мы имеем, называется всевластием. Но это не всевластие государства, оно было бы не только приемлемым, но похвальным и единственно правильным, нет, мы имеем всевластие одного единственного лица. Я не называю имени. Но отдадим себе отчет: во всем наблюдаются крайности, во всех направлениях перегибы, а сколько злоупотреблений властью, сколько ложных шагов. Тот, кто десятилетиями прямо или косвенно сталкивался с такими вещами, видит, куда мы идем, и сердце его кровоточит при виде этой системы торгашества и мелочного подхода к великим вопросам. А в чем причина, где корень зла? С чего все началось? Все началось с того, что Арнима, пренебрегая его мудрыми словами, заклеймили именем государственного изменника, просто потому, что не хватило одного письма и одного плетеного стула. Но не в письме дело, и не в плетеном стуле
[142]
. Просто ему не хватило верноподданства. Арним имел мужество высказать свое мнение, вот и все его преступление. Но если дошло до того, господа, что любое свободное мнение в земле Пруссия считается государственной изменой, то все мы вместе и каждый в отдельности – государственные изменники. Просто чудо, что Фальк отделался синяком под глазом, а ведь он – единственный, кто видит бедственное положение страны. Единственный, кто мог спасти Пруссию. Мы не идем в Каноссу! О нет, не идем, но мы бежим, мчимся туда, чтобы, в угоду произвольной и постоянно меняющейся повестке дня, вручить нашему смертельному врагу великий вопрос о жизни и смерти государства. И это вопрос нашей протестантской свободы, свободы мыслящих людей!
Баронесса пришла в такой восторг от этого спича, что послала оратору воздушный поцелуй.
– Ваше здоровье, господин тайный советник! За ваше здоровье и за свободу мыслящих людей!
