Сесиль лишь наполовину уловила насмешливость тона, но тем яснее расслышал ее тайный советник. Давая понять, что презирает невежество «канадца», отставшего от жизни и растерявшего «Европы чрезмерную учтивость»
[168]
, он возразил со свойственной ему иронией:
– Вы отсутствовали всего семь лет, господин фон Гордон? Я полагал, что дольше.
Гордон, умевший ценить меткую шпильку, даже вонзенную в него самого, моментально пришел в хорошее расположение духа.
– К вашим услугам, господин тайный советник; к сожалению, всего семь лет, но я намереваюсь как можно скорее удвоить этот срок, а именно занявшись своим дальнейшим воспитанием. Воспитанием характера, разумеется. Если удастся, я стану настоящим дикарем, в котором нет никакой фальши, даже внешней. Но я вижу, ложа начинает наполняться прежними обитателями, и мне пора ретироваться. Вы позволите, сударыня, вскоре нанести вам визит?
– В любое время, господин фон Гордон, – сказала Сесиль. – Не заставляйте меня ждать дольше, чем того требуют ваши служебные обязанности. Мне очень хочется услышать о вас.
Все это она проговорила торопливо и смущенно, почти не сознавая, чту говорит. Но Гордон откланялся и вернулся в свою ложу.
Весь второй акт он старался сделать вид, что с особым интересом следит за действием, и в самом деле, сцена в вартбургском зале и появление певцов захватили его на некоторое время. Но не надолго. Когда он снова поднял взгляд на ложу напротив, Сесиль уже покидала ее, и советник следовал за ней.
Это было уже слишком, он не мог этого вынести; в его мозгу проносились самые безумные картины, голова кружилась. С трудом взяв себя в руки, он взглянул на часы. «Половина девятого. Поздно. Но не слишком поздно. Ведь она же сказала: милости прошу в любое время».
И он встал, чтобы преследовать сбежавшую парочку. Если я застану их, дело примет достаточно скверный оборот. Если нет… Ему не хотелось додумывать свою мысль.
Глава двадцать шестая
– А, господин фон Гордон, – сказала горничная, когда визитер в столь поздний час со всей силы (вероятно, чтобы заглушить нечистую совесть) позвонил в дверь.
– Мадам у себя?
– Да. Она была в театре и только что вернулась. Господа будут очень рады.
– И господин полковник дома?
– Нет, господин тайный советник.
Гордон приказал доложить о себе и вошел прежде, чем получил приглашение войти.
Сесиль и тайный советник были в равной степени ошарашены, и ехидная усмешка последнего, казалось, означала: «Перебор».
Гордон отлично это видел, но пересек комнату и сказал, целуя руку Сесиль:
– Простите, дорогая мадам, что я так быстро воспользовался вашим разрешением. Но, честно говоря, в тот самый момент, когда вы покинули ложу, у меня пропал всякий интерес к опере, и осталось лишь желание провести вечер рядом с вами. Не слишком подходящее время для первого визита, но ваши любезные слова… Так простите же мне столь поздний час.
Между тем Сесиль опомнилась и сказала со спокойствием, которое ясно показывало, что при столь неслыханном поведении к ней начинает возвращаться самообладание.
– Позвольте повторить вам, господин фон Гордон, что вы желанный гость в любое время. А поздний час, о котором вы говорите… Что ж, я припоминаю вечер в обществе придворного проповедника, когда вы пришли еще позже. Тоже из театра. Тогда давали «Дон Жуана», и вы дождались финала.
– Совершенно верно, милостивейшая государыня. Всегда интересно узнать, что случится с Дон Жуаном.
– И с Мазетто
[169]
, – добавил Хедемайер, вставая с кресла, в котором он только что расположился.
– Но вы же еще не уходите, дорогой советник, – перебила его Сесиль, к которой в эту минуту снова вернулась вся ее робость. – Прямо сейчас, не дождавшись чаю. Нет, вы не причините такой обиды ни мне, ни господину фон Гордону, который так ценит хорошую беседу. А что интересного могу сказать ему я? Нет, нет, останьтесь непременно.
Она позвонила.
– Чаю, Мари… Послушайте, дорогой друг, какой дождь на дворе. Я ожидаю придворного проповедника, он обещал навестить меня. Еще раз прошу вас остаться.
Но тайный советник был неумолим.
– Дражайшая мадам, меня ждут в клубе за ломберным столом. И даже если бы это было не так, нельзя забывать, что ты не один на свете. Было бы несправедливо поставить господина фон Гордона в столь невыгодное положение. Ему пришлось столько недель обходиться без вашего общества, а вам без него. Сейчас он сообщит вам море новостей, и я достаточно деликатен, чтобы не мешать этим сообщениям. Если позволите, я загляну к вам завтра. А пока что передайте привет господину полковнику. И от вас тоже, господин фон Гордон?
Гордон удовольствовался тем, что холодно и формально поклонился тайному советнику, который между тем подошел к Сесиль и поднес к губам ее руку.
– Как бы я хотел остаться. Но это против моих правил. И не ссылайтесь на придворного проповедника. Придворные проповедники никому не мешают. Тот, кто по долгу службы выслушивает исповеди, не опускается до бестактности. Впрочем, он еще не пришел. Значит, до завтра, до завтра.
И он ушел. Как раз в этот момент Мари принесла чай. Она собралась было сервировать стол, но Сесиль больше не могла сдерживать клокотавшие в ней чувства.
– Оставьте, Мари, – сказала она.
Когда она заговорила с Гордоном, голос ее дрожал от возбуждения и чуть ли не гнева.
– Это возмутительно, господин фон Гордон. Чего вы добиваетесь? Зачем?
– И вы еще спрашиваете?
– Да, спрашиваю: чего вы добиваетесь? И не толкуйте мне о вашей симпатии. Симпатия не выражается в таких выпадах. И что подумает о вас тайный советник? В каком свете вы себя выставляете?
– Во всяком случае, не в более сомнительном, чем он себя. Моя репутация – это моя забота.
– Но в каком свете вы выставляете меня? А ведь вы понимаете, что это мое дело. Я считала вас рыцарем, или, раз уж вы такой англоман, джентльменом, и вижу, что жестоко и горько заблуждалась. Уже ваше появление в ложе было оскорблением. То есть не само появление, но избранный вами тон и взгляды, которые вы метали. Я избаловала вас, открыла вам свою душу, я обвинила и унизила себя, но вместо того, чтобы великодушно помочь мне выпрямиться, вы, кажется, требуете, чтобы я еще ниже склонилась перед вашим величием. Не так уж много у меня добродетелей, на все Божья воля, но одну я могу себе приписать с вашего собственного согласия. А теперь вы вынуждаете меня обратить то единственное, что у меня есть, малую толику смирения, в высокомерие и гордость. Но вы не оставляете мне выбора. А потому извольте выслушать: я не беззащитна. Заклинаю, умоляю вас, не вынуждайте меня искать этой защиты, она гибельна для вас и для меня. А теперь скажите, что будет дальше? Как это все прикажете называть? Чем я провинилась, чем заслужила эту крайность? Объяснитесь.
