– В самом деле, всего-навсего картофелина. Никакого Олоферна. Но мне казалось, что он живой. Впрочем, удивляться тут нечему. Ведь всем нам суждено рано или поздно потерять голову. Какая-нибудь Юдифь, которую мы возжелали (прелесть, что за словечко) решит нашу судьбу и убьет нас, так или этак.
– Полноте, барон. К чему эти мрачные мысли? Я нахожу это просто превосходным. Завидую поэту, способному создавать такое. Мадемуазель Ванда, вы давеча назвали имя, но, может быть, только для того, чтобы скрыться за ним… Это ваше собственное творение?
– О нет, господин граф.
– Но если не ваше, душечка, тогда чье же?
– Одного юного друга.
– То есть старого поклонника?
– Нет, господин граф, одного действительно юного друга, студента.
– Все мы студенты. И что же он изучает? В этом все дело.
– Я забыла, на его карточке это слово написано лишь наполовину. А служит он в музее на Кёниггретцер-штрассе
[191]
. Они там, если я правильно поняла, выясняют, как возник мир, из чего и когда.
– И даже – по какой причине? Интересная наука… К тому же он сочиняет стихи?
Ванда подтвердила, добавив, что юноша относится к искусству серьезно, и заставить его написать такую пьесу, как «Юдифь и Олоферн», было очень даже нелегко. Он все твердил, что не желает осквернять свою музу. Но, слава Богу, у нее, Ванды, имеются свои подходы.
– А, понимаю…
– Нет, господин граф, не то, что вы подумали. Он очень стеснительный молодой человек и просто читает мне вслух свои великие трагедии, всегда с прологом. И надеется, что я замолвлю за него словечко. Тем я его и держу. Хотя, должна сказать, ничего из него не выйдет. Но мальчик милый, сделает для меня все.
– Верю, – рассмеялся барон. – Но, дорогая моя, кто бы дерзнул вам отказать? А теперь, я думаю, мы сыграем в вист.
Принесли и раздвинули игральный стол, трое мужчин и Ванда заняли места; рядом, на низком столике, установили ведро с шампанским во льду, и старый граф лично принялся ухаживать за гостями. Собственно говоря, пила только Ванда, хоть она и предпочла бы бокалу шампанского кружку пива «Шпатен»
[192]
. Стина стояла за стулом Папагено, вынужденная выслушивать уверения в том, что невинная дева приносит счастье. Фрау Питтельков хлопотала по хозяйству и уже снова начищала до блеска вилки.
Некоторое время они играли. Но внезапно граф, бросив карты на стол, заявил:
– Играем без толку. Настоящая игра – это la banque ou la vie
[193]
. Я терзаюсь уже целый час, а проиграл-то всего семь марок. Ванда, вы в голосе? Разумеется, не стоит и спрашивать. У истинной дамы все реквизиты всегда с собой. Omnia mea mecum portans
[194]
…
Папагено рассмеялся.
А старый граф продолжал:
– Omnia mea… Какая перспектива! Ваше здоровье, Ванда. И ваше, мадемуазель Стина. Паулине наш тост не требуется, она и так пышет здоровьем.
– Ну-ну, граф. Вы не очень-то. Здоровьем пышет? С чего бы? Видит Бог, мои дела – не всегда удовольствие.
– О, превосходно, Паулина. Ты все-таки прелесть. Чокнемся, деточка. А теперь спойте нам, Ванда.
– Да, а кто будет аккомпанировать?
– Разумеется, тот, кто умеет, а умеет один Папагено.
– Хорошо-хорошо.
И старый барон придвинул стул к пианино, повернул маленький ключ и поднял крышку.
– Что исполняем?
– Ну, – протянул граф, – начнем с арии Папагено, уж без нее никак, дружище, это наш долг перед тобой. Итак:
Мужчины те, что любят страстно, душою могут обладать.
Но это так, банальность, это само собой. А главное – то, что дальше.
И должен женский пол прекрасный влеченьям сладким потакать.
Барон одобрительно кивнул и повторил последние слова: «влеченьям сладким потакать». Но Ванда, страдавшая, как большинство людей ее сорта, немотивированными приступами пристойности и добродетельности, вдруг заявила:
– Нет, господа, еще слишком рано. Я нахожу, что эта ария переходит всякие границы.
Господа переглянулись, не понимая, что означает эта чепуха, однако фрау Питтельков, совершенно искренне раздраженная тем, что «Ванда строит из себя недотрогу», энергично вмешалась в разговор.
– Господи, Ванда, не рассказывай сказок. Границы! Уши вянут слушать такое. Границу можно перейти или не перейти. А уж коли ты ее перешла, а мы перешли, то что в лоб, что по лбу, одним разом больше или меньше – все едино. Нет уж, Ванда, брось ломаться. Я, конечно, всегда за приличия, но терпеть не могу, когда баба жеманничает.
Похоже, назревал скандал, что при решительном характере фрау Питтельков, способной подчинить себе или сокрушить все вокруг, легко могло привести к весьма нелицеприятным высказываниям. Старый граф хорошо знал это по личному опыту, а потому поспешил обойти спорный пункт.
– Тогда, если «Волшебной флейты»
[195]
не выходит, предлагаю «Старого вояку»
[196]
. Но в костюме.
Предложение было одобрено всеми сторонами, Ванда на короткое время удалилась в соседнюю комнату и появилась снова, задрапированная в красную занавеску, с карнизом в руке (вместо древка знамени).
– Спойте, спойте!
– Я готова, – поклонилась Ванда своей публике, – но что? В «Старом вояке» две арии.
– Тогда выходную: «Не спрашивайте о моей судьбе». Чудесная ария и такая трогательная. В сущности, каждый из нас мог бы сказать это о себе, тем более, такие старые вояки, как мы. Верно, Папагено? Ну, начинайте же, быстро-быстро.
И началось. В следующий миг на все три этажа раздалось такое оглушительное пение, что даже Польцины на самом верху могли слышать повторяющийся рефрен:
Ничего, ничего у меня не осталось,
Только честь и седая моя голова.
При этом фрау Питтельков, стоявшая за стулом старого графа, постукивала его по лысине указательным пальцем, отбивая такт.
