– Она не дама.
Старый граф изменился в лице. Среди полудюжины возможностей, пронесшихся у него в мозгу, была одна… Нет-нет… Он снова взял себя в руки и сказал с вымученным спокойствием:
– Не дама. Что тогда? Кто?
– Стина.
Старый граф вскочил, отбросив свой стул.
– Стина! Ты спятил, мальчик?
– Нет. Я в своем уме. И я спрашиваю тебя, ты пожелаешь меня выслушать?
Старый граф не сказал ни да ни нет, но снова сел и вопросительно посмотрел на Вальдемара.
– Я так понимаю, – продолжал тот, – что ты меня выслушаешь. И услышав мою первую фразу, немного успокоишься. Я в том возрасте и в том положении, что имею право действовать самостоятельно, и я буду действовать самостоятельно. И в этом ничего изменить нельзя; болезнь делает людей упрямыми, а Хальдерны упрямы по своей природе. Я пришел не для того, чтобы просить у семьи позволения, в котором, если закон допускает отказ, мне будет отказано. Поскольку это не тот случай, то задавать вопрос и получать ответ не имеет смысла. Повторяю еще раз, мое решение принято. Ты не должен брать меня под защиту, менее всего – в том, что я задумал: с такими вещами я не стал бы к тебе обращаться. И если я, несмотря ни на что, прошу у тебя доброго слова, то лишь потому, что всякая враждебность противна моей натуре. Ненависть мне ненавистна. Я прошу твоего доброго слова, потому что жажду умиротворения и хотел бы с миром оставить этот мир.
– Что это значит? Что ты задумал? Вальдемар, прошу тебя! Ты же не разыграешь перед нами одну из этих современных комедий с самоубийством? И после соития с твоей Стиной (у меня язык не поворачивается произнести это вслух) вы с ней не вздумаете броситься под поезд? Или сверзиться в деревенский пруд на манер Ханса и Гретель? Прошу тебя, Вальдемар, избавь нас, по крайней мере, от первого в истории упоминания нашей фамилии в полицейском отчете.
– Я не о том. Я просто намереваюсь покинуть Старый свет и начать новую жизнь за океаном.
– И закончить свои дни траппером. Общаться с Чингачгуком, он же Большой Змей, и обручить свою старшую дочь графиню Хальдерн с каким-нибудь Ункасом или пра-пра-правнуком Кожаного Чулка
[233]
. Как тебе такая перспектива? А если не траппером, то ковбоем, а если не ковбоем, то, возможно, официантом на каком-нибудь пароходе на Миссисипи. Поздравляю. Вальдемар, я тебя не понимаю. Неужто в тебе нет ни капли крови Хальдернов? Неужто так легко можно расстаться с миром определенных устоявшихся принципов и снова начать все от Адама и Евы?
– Ты попал в точку, дядя. Да, начать все от Адама и Евы, этого-то я и желаю, в этом все дело. То, что для тебя шок, для меня удовольствие. Я сказал себе, что все регулируется законом противоположностей, он же закон возмещения. Эта новая теория, выдвинутая неизвестно кем, считается спорной. Но кто бы ее ни выдвинул, мой опыт и мои скудные знания полностью подтверждают ее правильность. Старый Фриц ненавидел Ветхий завет, потому что в юности его беспощадно мучили зубрежкой Писания. А толстый король
[234]
любил женщин и ценил их сверх меры, потому что они на пятьдесят лет были изгнаны с прусского двора. Все, что внизу, рано или поздно снова поднимается наверх, и то, что мы называем жизнью и историей, крутится, как колесо, la grande roue de l’histoire
[235]
, как говорят французы. Вот и позволь мне применить теорию на практике. Хальдерны достаточно долго помогали воздвигать феодальную пирамиду, чтобы наконец получить право на возмещение или воздаяние, называй как угодно. Вот и появляется Вальдемар фон Хальдерн и обнаруживает склонность снова начать от Адама и Евы.
Старик не был равнодушен к подобным речам. Если бы речь не шла об одном из членов фамилии, он, весьма вероятно, наградил бы ее аплодисментами. По его лицу скользнула улыбка, означавшая: «Да он умница!». Более того, он, возможно, припомнил, как однажды сам под влиянием винных паров заносчиво прокламировал те же лозунги. Поэтому он возразил куда более спокойным тоном:
– Вальдемар, давай поговорим разумно. Не такой уж я заскорузлый ретроград, как ты полагаешь. Я иду в ногу со временем и понимаю, что божественный миропорядок не совсем равнозначен государственному календарю и табели о рангах. Скажу тебе больше: бывают часы, когда я довольно твердо убежден, что он вообще им не равнозначен. И настанут, и даже не в таком уж далеком будущем, другие времена, и отсчет времени снова начнется, как ты только что говорил, от Адама и Евы. Пусть они настанут, почему бы и нет? Меня Адам никогда не шокировал, а уж тем более Ева. Но разве именно мы обязаны энергично крутануть вперед (или, если угодно, назад) это всемирно-историческое колесо, это grande rouй de l’histoire? Предоставь это другим. Пока что мы еще beati possidentes
[236]
, счастливые власть имущие. «Владей, и будешь прав»
[237]
– пока что написано про нас. Зачем же лишать себя состояния и за свой счет заклинать будущее, от которого, возможно, никто не получит выгоды, и уж точно не мы. Адам, новая эра человечества, рай на земле и Руссо
[238]
– все это чудесные теории. И пусть ими восторгаются те, кто in praxi
[239]
могут только выиграть, так как им нечего терять. Но Хальдерны поступят правильно, если оставят все это в теории и не станут лично осуществлять на практике.
Молодой граф усмехнулся.
– Да, дядя, это общие места, прописные истины. Конечно, я это знаю. Ты все сказал правильно. И позволь тебя заверить, я далек от желания переделать мир или хотя бы общество. Для этого у меня маловато силенок. Но особое, особенное, как быть с ним?
– Что за особое?
– Стина.
– Ах да, она, – сказал старый граф, давая понять, что в ходе беседы почти забыл об исходном пункте. – Да, Стина… Глупости. Я через это прошел. Скажу тебе как холостяк, перешагнувший пятый десяток, что я не раз подвергался опасности разбиться об этот риф. Это наваждения, приступы лихорадки. Пока они длятся, мировая история складывается согласно овладевшему тобой мелкому чувству. Но завтра или, в крайнем случае, через год ты приходишь в себя и смотришь на вещи не сквозь обманное волшебное стекло твоей воспаленной фантазии, а из окна повседневности. Стина! Не нужно резкого разрыва, напротив, пока тебя влечет к ней, ходи в гости, спокойно продолжай беседовать; но придет момент, когда все будет проговорено, и ты осознаешь свою ошибку. В один прекрасный день шоры упадут с твоих глаз, и ты заглянешь в пропасть.
