— Как же он…
— Захватил власть? А где грань, где черта, где граница? Я встретился с ним под стеной, среди могильных сводов, лицом к лицу! О, он чертовски хитер, этот сукин сын. Многие годы я не гляделся в зеркало. И вдруг — вот он я, стою у самого себя на дороге! Да еще и ухмыляюсь! Я хотел разбить это зеркало! Я думал, это обман зрения. Призрачный отблеск на стекле. Вне себя, я закричал и нанес удар. Отражение подняло свой кулак и ударило меня. Я очнулся в подземелье, в каком-то склепе, за решеткой, я бушевал, а он смотрел. «Кто ты такой?!» — кричал я. Но я уже знал. Сладкая месть! Я уничтожил его творения, разрушил города, я пытался убить его самого. И вот теперь — сладкий миг победы! Он бросился ко мне с криком: «Послушай! Я ухожу, чтобы принять обратно на работу самого себя! И даже — о да! — повысить себя в должности!» Он приходил дважды в день, приносил шоколад и кормил умирающего. Пока не понял, что я и в самом деле умираю, и тогда это перестало его забавлять, так же как и меня. Может быть, он понял, что власть — это не всегда так здорово, замечательно, хорошо и весело. Может, она стала пугать его, может, наскучила. Несколько часов спустя он отпер решетку и отвел меня наверх, чтобы я позвонил тебе. Он оставил меня дожидаться. Мне можно было не говорить, что надо делать. Он просто указал вниз, на туннель, ведущий к церкви. «Пришла пора исповедоваться», — сказал он. Вот так. А теперь он ждет тебя в конечной точке этого путешествия.
— Где это?
— Черт побери! А где находится единственное место для таких, как я, и для таких, как он?
— Я понял, — кивнул я, и слезы полились из моих глаз. — Я уже бывал там.
Человек-чудовище грузно зашевелился в исповедальне.
— Теперь все, — вздохнул он. — За эту неделю я причинил боль многим людям. Некоторых убил я, остальных — твой друг. Спроси его. Он обезумел, так же как и я. Когда все кончится и тебя будет допрашивать полиция, вали все на меня. Зачем нужны два чудовища, если достаточно одного? Верно?
Я молчал.
— Говори!
— Да.
— Хорошо. Когда он увидел, что я умираю, действительно умираю в этой могиле, и что он тоже умирает от рака, заразившись от меня, и что игра не стоит свеч, ему хватило порядочности отпустить меня. Студия, которой он правил, я правил, начала буксовать и встала намертво. Нам обоим пришлось запускать ее вновь. И вот теперь, со следующей недели, она заработает в полную силу. Возобнови съемки картины «Мертвец несется вскачь».
— Нет, — прошептал я.
— Черт побери! Да я со смертного одра встану, чтобы придушить тебя. Скажи: «Будет сделано!»
— Будет… сделано, — выдавил я наконец.
— И последнее. То, о чем я уже говорил. Мое предложение. Студия. Если хочешь, она твоя.
— Не надо…
— Других претендентов нет! Не отказывайся так поспешно. Большинство людей бились бы насмерть, лишь бы унаследовать…
— Насмерть, точно. Меня убили бы через месяц: пьяная авария и — смерть.
— Ты не понимаешь. У меня один-единственный сын — ты.
— Мне жаль, что так вышло. Но почему я?
— Потому что ты настоящий, самый что ни на есть чудаковатый гений. Истинный безумец, не подделка. Вроде болтун болтуном, а потом, глядишь, говорит-то дело. И ты ничего не можешь с собой поделать. Все доброе утекает из твоих рук, обращаясь в слова.
— Да, но ведь я не сидел, прижавшись к зеркалу, и не слушал вас годами, как Мэнни.
— Мэнни говорит, но слова его ничего не значат.
— Но он многому научился. Должно быть, теперь он уже знает, как надо руководить. Позвольте мне работать на него!
— Последний шанс? Последнее предложение? — Его голос звучал все слабее.
— И вы оставите в покое мою жену, мои книги и мою жизнь?
— О! — вздохнул голос. И наконец произнес: — Да… — А потом добавил: — Ну вот, наконец-то. Благослови меня, святой отец, ибо я грешен.
— Не могу.
— Можешь, ты можешь. И отпусти мне грехи. Это работа священника. Отпусти мне грехи и благослови меня. Еще немного — и будет поздно. Не посылай меня на вечные муки в ад!
Я закрыл глаза и произнес:
— Благословляю тебя.
А потом сказал:
— Я отпускаю тебе грехи, хотя, видит Бог, я тебя не понимаю!
— А кто меня понимал? — вздохнул он. — Я сам себя не понимал. — Его голова стукнулась о стенку исповедальни. — Благодарю.
Его глаза закрылись, словно в безвоздушном пространстве, беззвучно.
Звуковую дорожку добавил я сам. Грохот массивных ворот, замкнутых печатью забвения, звук захлопнувшейся двери склепа.
— Я прощаю тебе! — крикнул я страшной маске.
— …прощаю тебе… — мой голос эхом отозвался под куполом пустой церкви.
На улице — ни души.
«Крамли, — подумал я, — где же ты?»
И я побежал.
70
Мне оставалось отправиться всего в одно место.
Я вскарабкался наверх по темным внутренностям собора Парижской Богоматери.
И увидел кого-то, неподвижно сидящего на краешке верхнего карниза левой башни рядом с горгульей, положившей хищный подбородок на костлявые лапы и устремившей неподвижный взор вдаль, на Париж, которого там никогда не было.
Я осторожно подошел к краю, сделал глубокий вдох и позвал:
— Это ты?.. — Я осекся.
Сидящий, чье лицо было скрыто в тени, не шелохнулся.
Я снова набрал в легкие побольше воздуха и произнес:
— Эй!
Человек настороженно выпрямился. Его голова, его лицо осветились слабым отблеском городских огней.
Я в последний раз сделал глубокий вдох и спокойно позвал:
— Рой?
Чудовище повернуло ко мне свою голову, точную копию той, что всего несколько минут назад, упав, прислонилась к стенке исповедальни.
Я увидел ужасное лицо, вперившее в меня свой ужасный, безумный взгляд, от которого кровь застывала в жилах. Страшная рана на месте рта раскрылась, раздвинулась, втянула в себя воздух и выдавила одно-единственное слово:
— Дааааааа.
— Все кончилось, — сказал я прерывающимся голосом. — Господи, Рой. Спускайся отсюда.
Человек-чудовище молча кивнул. Он поднял правую руку и сорвал с себя лицо, стал сдирать воск, стирать грим — маску, повергавшую в ужас и оторопь. Он раздирал свое кошмарное лицо, соскребая его ногтями и пальцами. И вот из-под ошметков проступили черты моего старого школьного друга, он снова смотрел на меня.
— Ну как, похож я был на него? — спросил Рой.
— О господи, Рой! — Я едва мог разглядеть его от слез. — Еще как!
