Крамли смотрел прямо перед собой.
— Ты серьезно это говоришь?
Он потрогал мое нижнее веко и поднес пальцы ко рту.
— Без обмана, — пробормотал он. — Солоно. Твоя жена сказала, ты плакал над телефонными книгами, — заметил он миролюбиво.
— Может, ведь в них полно людей, которые уже на кладбище. Если я теперь отступлюсь, я себя не прощу. И не прощу тебя, если ты убедишь меня отступиться.
После долгого молчания Крамли вылез из автомобиля.
— Подожди, — проговорил он, не глядя на меня. — Я пошел пописать.
ГЛАВА 42
Вернулся он не скоро.
— Ты точно умеешь задеть человека за живое, — сказал он, забираясь в свой драндулет.
— Разве что слегка.
Крамли дернул головой, словно нацелившись меня боднуть.
— Ты чудило.
— Ты тоже.
Мы медленно двинулись вдоль берега к дому Раттиган. Я молчал.
— Опять что-то взошло в голову? — спросил Крамли.
— Почему так бывает, — начал я, — вот Констанция — человек-молния, циркачка, затейница, хохотунья, а в то же время она дьявол во плоти, злой искуситель на переполненном ковчеге жизни?
— Спроси Александра Великого, — отозвался Крамли. — Вспомни гунна Аттилу, который любил собак; да и Гитлера тоже. Обрати внимание на Сталина, Ленина, Муссолини, Мао, весь адский хор. Роммель
[474]
— добрый семьянин. Как можно ласкать кошек и резать человеческие глотки, жарить пирожки и поджаривать людей? Как получилось, что нам симпатичен Ричард Третий, который швырял детишек в бочонки с вином? Как получилось, что из телевизора не вылезает Аль Капоне?
[475]
Бог не ответит.
— Я не спрошу. Он дал нам свободу. Узда снята, значит, все зависит от нас. Кто написал: «Виски сделало то, что было не под силу Мильтону,
[476]
дабы оправдать обращение Бога с Человеком»? Я переписал эти слова и добавил: «А Фрейд портит детей и жалеет розгу, дабы оправдать обращение Человека с Богом».
Крамли фыркнул:
— Фрейд был семечком, потерявшимся в саду. Я всегда думал, что пересчитать наглому молокососу зубы — святое дело.
— Мой отец моих зубов и пальцем не коснулся.
— Это потому, что ты вроде черствого рождественского кекса, к которому никто не притронется.
— Но ведь Констанция красавица?
— Ты принимаешь энергию за красоту. Я за океаном обалдел от французских девушек. Они все время показывают, что в них кипит жизнь: строят глазки, машут рукой, стоят на голове. Черт, Констанция всегда на взводе. Если она замедлится, тут же станет…
— Уродливой? Нет!
— Дай-ка! — Он сорвал у меня с носа очки и посмотрел сквозь них. — Розовые! Что ты увидишь вокруг без них?
— Тут ничего нет.
— Отлично! Смотреть не на что!
— Есть Париж весной. Париж под дождем. Париж в канун нового года.
— Ты там был?
— Я видел кино. Париж. Дай очки.
— Я их попридержу, пока ты не поучишься у слепого Генри вальсировать. — Крамли сунул очки себе в карман.
Подогнав драндулет к фасаду белого замка на берегу, мы увидели у бассейна две темные фигуры, прятавшиеся под зонтиком от лунного света.
Мы с Крамли забрались на дюну и присоединились к Слепому Генри и злому Фрицу Вонгу. Перед ними стояли на подносе стаканы с мартини.
— Я знал, — заговорил Генри, — что после ливневой канализации вам нужно будет подкрепить силы. Хватайте. Пейте.
Мы похватали стаканы и выпили.
Фриц обмакнул монокль в водку, вставил себе в гляделку и произнес: «Так-то лучше!» Засим прикончил напиток.
ГЛАВА 43
Я прошелся крутом, расставляя вдоль бассейна складные стулья.
Крамли сказал, глядя исподлобья:
— Догадываюсь. Предстоит финал детективной истории Агаты Кристи, Пуаро устраивает у бассейна сходку всех подозреваемых.
— В самую точку.
— Продолжай.
Я продолжил.
— Этот стул — для коллекционера старых газет с горы Лоу.
— Который будет давать показания заочно?
— Именно. Следующий — для Царицы Калифии; давно на том свете, вместе со всей ее хиромантией и френологией.
[477]
Я двигался дальше.
— Третий стул: отец Раттиган. Четвертый: киномеханик с верхотуры Китайского театра Граумана. Пятый: Дж. У. Брэдфорд, он же Таллула, Гарбо, Свенсон, Кольбер. Шестой: профессор Шустро, он же Скрудж, Николас Никльби,
[478]
Ричард Третий. Седьмой: я. Восьмой: Констанция.
— Погоди.
Крамли встал и прикрепил мне на рубашку свой полицейский значок.
— И мы должны здесь сидеть, — проговорил Фриц, — и слушать третьесортную Нэнси Дрю…
[479]
— Спрячь монокль, — распорядился Крамли.
Фриц спрятал монокль.
— Ну что, стажер?
Стажер прошел за стульями.
— Для начала, я Раттиган, гоню под дождем с двумя Книгами мертвых. Кто-то уже мертв, кто-то вот-вот умрет.
Я выложил книжки на зеркальную столешницу.
— Теперь нам всем известно, что одну из книжек с покойниками послал, в припадке тоски по прошлому, Шустро: попутать Констанцию. Она пускается в бегство от прошлого, от воспоминаний о своей стремительной, бурной, никчемной жизни.
— Можешь это повторить, — вставил Крамли.
Я замолчал.
— Прости, — сказал Крамли.
Я взял другую книжку, личную, недавний перечень телефонов.
— Но что, если Констанция, получив старую Книгу мертвых, перенеслась в прошлое, к былым печалям и потерям, и решила с ним покончить, уничтожить прежних знакомцев одного за другим? Что, если это она пометила красным фамилии, а потом обо всем забыла?
— Что, если? — Крамли вздохнул.
— Пусть придурок восторгается. — Фриц Вонг вставил монокль обратно в глаз и наклонился вперед. — Так Раттиган решает убить, покалечить или, по крайней мере, напугать свое собственное прошлое, ja?
[480]
— В его голосе слышалась характерная для немцев строгая озабоченность.
— Именно так полагается играть следующую сцену? — спросил я.
