Я быстро переводил глаза с одного едва различимого обращенного к экрану лица на другое, все выше и выше по рядам, пока не уперся взглядом в окошко киномеханика, где вдруг увидел часть лба и безумный глаз, устремленный вниз на восхитительные роковые страсти, бушующие в гейзерах света и тьмы.
Глаз Ворона из поэмы По.
Или… Чужака!
Предсказателя по картам таро, психолога, френолога, нумеролога и…
…киномеханика.
Кто-то же должен крутить фильм, пока Формтень терзает орган, заходясь от восторга. Обычно в другие вечера старик сам перебегал из кассы в будку киномеханика, оттуда к органу, прыгал из одного помещения в другое, будто под личиной беспокойного старца скрывался взбесившийся мальчишка.
А сейчас…
Кто еще мог увлечься этим поздним ночным меню из горбунов, разгуливающих скелетов и волосатых лап, срывающих жемчуга с шеи спящей женщины?
Чужак.
Музыка достигла апогея. Призрак исчез. На экране возник новый отрывок — дергающиеся кадры «Джекила и Хайда»
[79]
выпуска тысяча девятьсот двадцатого года.
Я соскочил со сцены и бросился бежать по проходу между злодеями и убийцами.
Глаз По в окошке исчез.
Когда я добежал до будки, в ней никого не оказалось, пленка сама по себе выползала из проектора, похожего на светящегося жука. Джекил, превращаясь в Хайда, спускался по лучу света на экран.
Музыка смолкла.
Внизу, выходя из кинотеатра, я увидел выдохшегося, но счастливого Формтеня. Он снова сидел в кассе, продавал билеты в тумане.
Я просунулся в окошко, схватил его за руку и крепко сжал.
— Неплохой рис для вас, а?
— Что? — воскликнул Формтень, он принял мои слова за комплимент, хотя и не понял их.
— Будете жить вечно! — сказал я.
— Откуда вы знаете то, чего не знает даже Бог? — спросил Формтень. — Приходите снова, попозже. В час ночи. Будет Вейдт
[80]
в «Калигари». В два часа — Чейни в «Смейся, клоун, смейся». В три — «Горилла», в четыре — «Летучая мышь». Пусть кто-нибудь скажет, что этого мало.
— Только не я, мистер Формтень.
Я двинулся в туман.
— Не впали в депрессию? — крикнул он мне вслед.
— Думаю, что нет.
— Если способны думать, значит, не впали.
Наступила ночь.
Оказалось, что кафе Модести закрылось рано, а может быть, и навсегда, чего я знать не мог. Так что некого было спросить про Уильяма Смита, про парадную прическу и про ужин.
Пирс тонул в темноте. Светилось только окно в домишке специалиста по картам таро А. Л. Чужака.
Я прищурился.
Испугавшись, проклятый свет погас.
* * *
— Плохой рис? — переспросил Крамли по телефону. Но когда понял, что это я, голос у него повеселел. — О чем речь?
— Крамли, — с трудом выдавил из себя я, — появилось еще одно имя, его надо добавить к нашему списку.
— К какому списку?
— К леди с канарейками…
— Это не наш список, а ваш…
— Чужак, — сказал я.
— Что?
— А. Л. Чужак — психолог с пирса.
— Гадает на картах таро, владелец странного собрания книг, нумеролог-любитель, пятый всадник Апокалипсиса?
— Вы его знаете?
— Малыш, я знаю весь пирс вдоль и поперек, всех и каждого на нем, рядом с ним, вокруг него, над и даже под ним. Знаю всех штангистов, топчущих песок на пляже, всех бродяг, что по ночам валяются на берегу мертвецки пьяными, а на рассвете воскресают от одного запаха семидесятицентового мускателя. А. Л. Чужак — этот плюгавый карлик? Не пойдет!
— Не вешайте трубку! Да ведь у него на лбу написано. Он просто напрашивается в жертвы. И будет следующим. Год назад я напечатал рассказ в «Дешевом детективном журнале» про два поезда, идущих в противоположных направлениях. На минуту они останавливаются на станции. Один пассажир смотрит на другого во встречном поезде, их глаза встречаются, и первый понимает, что напрасно посмотрел, что тот в окне напротив — убийца. А убийца смотрит на него и улыбается. Вот и все. Просто улыбается. И мой герой понимает, что обречен. Он отводит глаза, стараясь себя спасти. Но второй — убийца — продолжает смотреть на него. А когда мой герой снова поднимает глаза, в окне напротив уже никого нет. И он понимает, что убийца сошел с поезда; через минуту тот появился в поезде, где ехал мой герой, в его вагоне, прошелся по проходу и сел сзади. Ну что, страшно? Страшно.
— Идея шикарная, но так не бывает, — отрезал Крамли.
— Бывает, и чаще, чем вы думаете. В прошлом году мой приятель на «роллс-ройсе» пересекал страну. И его шесть раз чуть не сбросили с дороги. В разных штатах. На него нападали люди, которым не нравился его роскошный автомобиль. Если бы они преуспели, это было бы убийство, самое настоящее убийство, и ничего больше.
— Ну, это совсем другое дело. Роскошная машина есть роскошная машина. Им было все равно, кто в ней сидит. Убить, и все… А то, о чем вы говорите…
— Есть убийцы и убийцы. Старик из трамвайной кассы был настоящей жертвой. И леди с канарейками тоже. Их глаза так и говорили: «Возьми меня, сделай милость, прикончи навсегда…» Чужак будет следующим, — произнес я в заключение. — Могу прозакладывать жизнь.
— Не надо, — вдруг очень спокойно возразил Крамли. — Вы паренек хороший, но, видит Бог, молоко у вас на губах не обсохло.
— Чужак, — повторил я. — Сейчас, когда гибнет пирс, он тоже погибнет. Если его никто не убьет, он привяжет себе на шею «Закат Запада» или «Анатомию меланхолии» и бросится в воду с остатков пирса. Так что добавьте Чужака в наш список.
И, словно соглашаясь со мной, в африканских владениях Крамли взревел жаждущий крови лев.
— Надо же! Только-только у нас пошел хороший разговор, — посетовал Крамли, И повесил трубку.
* * *
Впервые за многие недели, месяцы, даже годы по всей Венеции стали поднимать шторы.
Как будто город у океана просыпался, перед тем как уснуть навеки.
Прямо напротив моего дома в маленьком бунгало, с которого хлопьями осыпалась белая краска, шторы подняли днем, и…
Когда вечером я пришел домой и выглянул в окно, я обомлел.
На меня смотрели глазки.
Не просто пара глаз, а дюжина, и даже не одна дюжина, а сотня, а то и больше.
Глазки были стеклянные, уложенные рядами. Они образовывали светящиеся дорожки, а некоторые покоились на небольших подставках.
Глазки были и голубые, и карие, и зеленые, и серые, и черные, и желтые. Я перешел через узкую улицу и стал разглядывать эту сказочную модернистскую выставку.
