Дяденька робко улыбнулся Гульшат, ненадолго став старее и симпатичней – морщины брызнули к вискам и ушам, – потупился и позвал:
– Мыраубай, бандит такой, иди быстро уже!
По-русски позвал, из вежливости. Произношение Гульшат его не впечатлило. Гульшат стало обидно, и она громко велела по-татарски:
– Мураубай, быстро к хозяину иди.
На кухне слабо заскрежетало: кот возил миску по полу. Хозяин немножко подождал со склоненной головой и пожаловался:
– Не слушается. Маленький еще, глупый совсем.
Гульшат кивнула, сдерживаясь. Опять накатило. Она кивнула в ответ на робкие жесты дяденьки и отвернулась, не слушая, как он дошаркивает до кухни и как там вдруг что-то громыхает и взревывает. Она полагала, что дедочку придется выковыривать придурочного питомца из катыка минут пять, так что будет время и прореветься, и утереться. И сильно вздрогнула, услышав за плечом:
– Дочка, что случилось?
Гульшат умом еще выбирала между «Какая вам разница» и «Какая я тебе дочка», а все вокруг ума уже выло, рыдало и тряслось, уткнувшись носом в фланелевую подмышку и немного – в тонкие ерзающие ребра под пушистой шерстью. Слово «дочка» переломило смеситель – хлынуло сильно и сразу. Фланелевая подмышка пахла не потом и не старческими болезнями, а лавандовой добавкой к стиральному порошку, вокруг стало тепло и покойно, и по этому покою удобно лились слезы-сопли вперемешку со словами. Гульшат рассказала все: и про маму, которая умерла, и про папку, который ее убил, говорят, и девицу эту с завода почти убил, говорят, которая его любовницей была, говорят, как будто у папки могла быть любовница. И про то, что бред это полный, никто не верит, и Гульшат первая – а против сказать ничего невозможно, ни ей, ни Айгуль, ни следакам этим чокнутым, которые ходят, и ходят, и ходят, и спрашивают. А мамы нет. А папка в тюрьме. И смысла нет никакого ни в чем.
Она долго так ревела, ныла и хлюпала, как ведро, оставленное под ливнем на ветру. Опроставшись, словно ведро как раз, обнаружила, что сидит на кухне, почему-то уже в махровом халате поверх домашнего костюма, и прихлебывает из кружки крепкий сладкий чай с лимоном. А дяденька сидит напротив, подталкивая к Гульшат тарелку с печеньями и не обращая внимания на котенка, атакующего носом и когтями то левое, то правое его плечо. А Гульшат рассказывает и рассказывает, сморкаясь в очередную салфетку.
Про то, как все всегда было хорошо, даже когда завод почти вставал, а папу начинали таскать то в прокуратуру, то в администрацию, то по каким-то судам, и он был белый и молчаливый, но все равно нежный с ними и с мамой – и однажды даже сказал ей: «Я живу, пока ты жива». Про то, как осенью что-то поменялось, незаметно: вроде все хорошо, а глаза отводишь – и со всех сторон шепот: у Неушева проблемы и любовница, Неушева вразнос пошла, на заводе бардак. Но ведь не было никакой любовницы, и разноса никакого не было, и завод новых людей принимал, зарплату поднимал и производство увеличивал. Гульшат, правда, тогда на все это не обращала внимания, это ей Айгуль рассказала – она всегда была старшей-умной-серьезной. Тогда Гульшат взяла папу с мамой за шкирятник и строго допросила: вы что, старые, с ума спрыгнули на старости-то? А старые посмеялись и велели дочке глупости не слушать, а заканчивать универ да поскорее замуж выходить.
И Айгуль тоже, говорит, посмеялась.
А через неделю случилось. Ну что-что случилось…
Гульшат снова сорвалась в безнадежно долгое рыдание, но нет – выскочила быстро, и так же размеренно, хоть и сипло продолжила.
Да какой секрет, весь город знает. Всех на загородной базе в Боровицком нашли. Маму м… м… мама, мамочка, и девка эта из отдела кадров, которая никто и ни при чем, мы про нее не слышали ни разу – врут все, и она почти мертвая. А папа без сознания, с ружьем, и пьяный, говорят, в дупель. А он и не пил почти. Ну как почти, выпивал, но чтобы допьяна – не было такого. Я всем говорила, пять раз, и следователю этому, который приходил, вопросы идиотские задавал – про завещание, про аудитора какого-то, но в особенности про девку эту. Как же, говорит, вы не слышали про связь отца с Большаковой, если все остальные слышали – и смотрит, главное, как на врага, как будто я вру тут ему. А я не вру, не вру, это все остальные врут, с ума сошли, какая Большакова, папа сроду бы…
Она вскинула мокрые глаза на сидевшего напротив дяденьку, про которого, честно говоря, уже все подробности позабыла – откуда взялся, почему сидит на ее кухне и слушает, и для чего наглый кот грызет ему складки рубашки. И чуть чаем не облилась. Гульшат вдруг показалось, что это не чужой дядька, а папка ее сидит напротив, стащив толстые очки, и смотрит на нее больными глазами – как смотрел, когда думал, что Гульшат от пневмонии вырубилась, а она сквозь ресницы подглядывала, хоть все и плыло по жаркому кругу. Гульшат торопливо проморгалась и поняла, что ошиблась: у поспешно нацепившего очки дядьки лицо было совсем не папкино – ну, может, чуть-чуть, рот там, брови, но остальное-то другое. С ума я сошла уже от рева, подумала Гульшат тоскливо. И выражение лица совсем не папкино. Папка или строгий, или веселый, или – когда задумается – смешной, губы выпятит, как обезьянка, и смотрит куда-то на носки себе. А этот сморщенный весь и жалкий.
Гульшат высморкалась, откашлялась и хрипло спросила:
– А вас как зовут?
– Мидхат, Мидхат-абый меня звать, дочка. Я в гости приехал, на день всего, на третьем этаже вот родня… Мусор выносить пошел, а кот, балбес, в дверь. Ну вот я и…
– А, вы у Гавриловых, – догадалась Гульшат. – Там же никто больше не въехал, кажется.
Дядька кивнул, ойкнул и бережно отцепил от себя кота, который вгрызся всерьез.
– Любит он вас как, – осуждая такое людоедство, сказала Гульшат. – Соскучился без хозяина.
Ей опять стало смешно.
– Вот гостя и грызет, – раздраженно сказал дядька, отпихивая сгруженного на пол кота, который медленно, но решительно пытался приступить к штурму трикошки.
– Так это Гавриловых кот, – догадалась Гульшат.
Гость сокрушенно развел руками и спохватился:
– Ох, так они же скоро придут – а я там бросил все… Спасибо, дочка, побегу. Извини, что вторглись, помешали.
– Вам спасибо, – сказала Гульшат, вставая, и отодвинула вметсе со стулом глупые мысли по поводу Гавриловых, которые слишком страстно ненавидели любых животных и были слишком русскими для того, чтобы внезапно завести кота и наградить его откровенно татарской кличкой. Да какое ей дело до этого.
Дяденька нагнулся, подставил руку коту, и тот ловко вбежал по ней до плеча и устроился там, как пиратский попугай. Гульшат, не выдержав, улыбнулась. Дяденька тоже улыбнулся и неожиданно спросил:
– Папе свидания разрешают?
Снова захотелось разрыдаться. Гульшат пожала плечами.
– Ты сходи, Гульшат, – неожиданно глубоким голосом и без акцента сказал Мидхат-абый. – Он не виноват, ты же знаешь. Мы все стоим на плечах наших предков, и эта колонна уходит в бездну, но не падает, потому что предки держат. А если нам плевать на них, мы сходим с колонны и ух в бездну – и падаем без срока и без смысла. Не сходи. С колонны не сходи, а к папе сходи. Ему без тебя никак.
