Книга Ревность, страница 25. Автор книги Катрин Милле

Разделитель для чтения книг в онлайн библиотеке

Онлайн книга «Ревность»

Cтраница 25

Моя связь с Жаком установилась в контексте определенного сексуального режима, которого я придерживалась в момент нашей встречи, но затем претерпевшего изменения, и теперь мне казалось возможным, что развитие наших отношений могло бы произойти при молчаливом отказе от этого режима. Во всяком случае, мне не хотелось вспоминать, что наши отношения были с ним как-то связаны. Интересно, имела ли моя маниакальность, из-за которой мне часто приходилось устраняться из жизни Жака, ретроспективное действие и распространялась ли она на наши прежние отношения? В то время как я многократно прокручивала в голове фантазмы, неутомимо заставляя его участвовать в непристойных сценах с другими женщинами, я была уже не в состоянии вспомнить те моменты, которые мы проводили с ним наедине. А может быть, меня терзали угрызения совести, которые возникли уже давно, когда он в своих письмах критиковал мое поведение, и побудили меня не «компрометировать» наши с ним отношения таким поведением? Освободилась бы я от скрытого чувства вины, если бы начала идеализировать наш союз, не подпуская Жака к сексуальному общению, как к чему-то слишком банальному? А может быть, в результате наших дискуссий, когда Жак подвергал мою личность всестороннему анализу, я так конкретно идентифицировала себя с тем образом, который, как мне казалось, он составил обо мне — фанатке случайных и многочисленных половых связей, что была уже не в состоянии представить себе, что наши стабильные отношения способны доставлять радость? Во время бесконечных споров нам приходилось во всех малейших подробностях воскрешать наше прошлое, но при этом у меня из памяти, обычно впитывавшей все, как губка, к моему огромному изумлению, полностью выпали минуты сексуального блаженства, испытанные с Жаком. Он старался сохранить их; я же была в полном смятении, что они бесследно стерлись.

Я получила несколько открыток, на обороте которых он описывал отдельные сцены, пытаясь пробудить во мне воспоминания. Как, например, в какой-то клетушке я отсасывала ему, сидя на корточках («твои голые ляжки торчали из-под задравшейся юбки»), а затем резко одернула ее и пошла встречать посетителя, которого он не мог видеть, поскольку «не отрывал взгляда от твоей задницы, которая покачивалась под легкой материей». В другой раз он долго описывал наши неоднократно повторявшиеся ночные экзерсисы, когда, по его утверждению, он отымел меня «во все места», а я подстегивала его криками, вульгарными словечками, пришпоривала, ударяя по ляжкам и ягодицам, и к наступлению трудового и достаточно насыщенного дня мы оказывались совершенно вымотаны. Читая эти строчки, я испытала сильные эмоции, а главное — облегчение, что почувствовала, наконец, проявление его любви — ведь я так долго и упорно считала, что Жак безразличен ко мне, отвергает меня, и это ощущение облегчения было сродни сексуальному возбуждению: та же волна разливалась по телу, раскрепощая его от солнечного сплетения до влагалища. Рассказы Жака не надоедали мне. Они так живо действовали на меня, словно мы наяву и заново переживали эти сцены, но проживали их, как в первый раз.

Когда мы надолго расставались, приходили открытки. Мы компенсировали географическую отдаленность телефонными разговорами, я так сильно прижимала трубку к уху, что оно потом горело. Ужасные это были диалоги! По телефону невозможно заменить слишком грубое слово просто взглядом или удержаться от ядовитой реплики под встречным взглядом; поэтому любые выпады получаются более резкими, хотя то, что собеседник невидим, облегчает, как и на исповеди, самые трудные признания. Высказав все аргументы, мы чувствовали полное опустошение; однажды у меня слегка закружилась голова, и я даже выронила трубку. В последующие дни я занялась сочинением нового сюжета, в который до конца не верила, но зато благодаря ему я отвлекалась от страданий, получая облегчение как от плацебо: поскольку наш конфликт был неразрешим, я пришла к заключению, что мы должны расстаться по моей инициативе: я куда-нибудь перееду. И это сразу повлекло за собой массу проблем: я не смогу обойтись без своей библиотеки, а как разместить столько книг в маленькой квартире, и у кого останется кот?.. Наконец, через несколько часов или несколько дней, кто-то из нас первым звонил по телефону, чтобы невозмутимо осведомиться о чем-то незначительном. Мы осмеливались робко произнести несколько слов извинения, и поскольку невозможно было молча обняться, стараясь помириться, Жак придумал фокус с открытками, которые приходили сразу по четыре-пять штук. Эти нежно-порнографические послания возвращали телу былую силу, заставляли забыть о виртуальных диалогах. Я искала открытки среди почты, с восторгом читала и перечитывала их.

Они делали меня восхитительно посторонней для самой себя. Я забыла про приключения, о которых напоминали мне эти послания, и теперь они позволяли мне легче проникнуть в тот рай, где обитал Жак и куда, как я полагала, мне нет доступа. В некоторых конкретных обстоятельствах я, как умела, находила это ощущение собственной чуждости, которое неизбежно сопровождается ощущением свободы — свободы быть другой, свободы на мгновенье вырваться из когтей страдания. Говоря о наших расставаниях — это были встречи после разлуки. В течение десяти дней или двух недель мое одиночество было насыщено фантазиями — и мучительными, и утешительными. Когда Жак приезжал встречать меня в аэропорту Перпиньяна или, наоборот, возвращался в Париж, то в самые первые минуты нашего воссоединения я пользовалась этим переходом из одного состояния в другое — когда мы уже не разлучены, но еще не успели привыкнуть друг к другу, — так мне хотелось пусть ненадолго, но продлить ощущение полной погруженности в мир фантазий. Я могла заново пережить столь чудесные ситуации, как те, о которых шла речь на обороте открыток. Тогда исчезали угрызения совести: они могли возникнуть сразу после ссоры, преодолевалась неловкость, почти робость: я могла привнести их в наши сексуальные отношения. Когда я отправлялась в путешествия, я специально никогда не надевала трусов и, как только усаживалась рядом с ним в джип, выставляла колено, чтобы он нежно положил руку мне на бедро. Я требовала продолжения ласки, пока он не обнаруживал поджидавший его сюрприз — мой лобок. Как только мы выезжали на шоссе, я стягивала с себя одежду; когда мне удавалось вытащить его член из тугой оболочки джинсов, это вызывало у меня эйфорию и повергало в состояние полной расслабленности. Скорость, из-за которой кажется, что автомобиль отбрасывает от себя неподвижные предметы на обочине, создает вокруг тела особое пространство, узкую зону, где не действуют никакие законы, где нагота естественна, как у животных, и не вызывает стеснения.

Или же я без предупреждения приходила встречать Жака на Лионский вокзал, в плаще, надетом на голое тело. Шагая рядом с ним по перрону или сидя возле него в метро, я забавлялась тем, что он пребывал в полном неведении, что до объекта его желания достаточно протянуть руку: так веселятся, когда заставляют ребенка искать припрятанный от него подарок, подбадривая словами «Горячо, горячо!»; я вела себя тогда особенно нежно. Я ликовала — в толчее метро всего один миллиметр ткани отделял Жака от моего голого тела, можно было одним жестом убрать эту преграду, что я и делала, расслабив пояс прямо перед входной дверью нашего дома. Случалось, что мы трахались прямо на пороге.

* * *

В наших спорах Жак всегда ставил во главу угла сексуальные отношения, независимо от моего поведения вообще и с ним — в частности, и это в какой-то степени объясняло его собственную позицию — ведь если, в конечном итоге, я проявляла «безразличие» или «скуку», то он неизменно хотел меня. Но несмотря на то, что мои фантазии с его участием в главной роли, как кинокамера, снимающая порнофильмы, были сфокусированы на сексуальных актах, мои претензии к нему никогда не касались непосредственно этой сферы. Как это ни парадоксально, я могла представить себе, чтобы он уверял какую-то незнакомку, что ни одна женщина на свете еще не доставляла ему такого удовольствия, я могла довести эту сцену до того момента, когда все ее тело сотрясается от оргазма, но я никогда не смогла бы бросить ему упрек: «Ты хотел другую женщину сильнее, чем меня» или еще того хуже: «Я ненавижу тебя за то, что ты занимался любовью с другими». Это вовсе не означало, что я образумилась и признала, что он имеет равное со мной право на свободу, просто я не сомневалась в свидетельствах его любви ко мне или в его привязанности ко мне как к женщине. Не теряя надежды, я снова и снова принималась расспрашивать его, в расчете на его бесконечное терпение, неизменную заботливость — проявление его любви. Мои первые вопросы, как я уже говорила, касались лишь общих сведений — дата, место или условия встречи, по крайней мере, я так это преподносила. Сама не понимая, зачем я это делаю, я пыталась заменить каждую деталь в моих воображаемых реконструкциях подлинной, какую мог вспомнить Жак; я хотела взглянуть на гипотетический подлинник картины, которую рисовала прежде с закрытыми глазами. Однако, поскольку Жак редко отвечал на мои вопросы или уточнял какие-то конкретные детали, этот подлинник не мог заменить вымышленной картины, он только позволял выделить отдельные штрихи, отчего она становилась еще более мучительной. Мне хотелось бы добраться до всех его еженедельников за многие годы, до его расписания час за часом, получить записи обо всех его свиданиях. Я пыталась выбраться из этой лужи с пиявками, я хотела жить рядом с мужчиной с незапятнанной совестью и в его беззаботном мире.

Вход
Поиск по сайту
Ищем:
Календарь
Навигация