Таковы мои персональные пограничные столбы, установленные моралью, более похожей на упаковку предрассудков, чем на сознательное представление о том, что такое хорошо и что такое плохо. Во-первых, эти заграждения полностью асимметричны: будучи абсолютно непроницаемыми с одной стороны, они не представляют собой ни малейшего препятствия с другой, так что я не вижу никаких причин, оказавшись поутру в чужой ванной комнате, не использовать, скажем, душистое мыло, принадлежащее отсутствующей хозяйке, и не смыть с себя тяжелые запахи сна. Во-вторых, я вполне способна изменить мужчине множеством разных способов, прекрасно отдавая себе отчет в том, что в случае если весть об измене достигнет его ушей, то причинит ему гораздо больше мучений, чем информация о том, что я валялась с другим на его кровати, не поменяв простыней. Я приписываю другим собственное свойство сращения с окружающей реальностью, свойство, которое превращает любой объект интимной сферы или любой объект, использованный в интимных целях, в дополнительный член тела, в живой протез. Прикасаясь к прикасающемуся к человеку объекту, вы касаетесь механизма смежности и прикасаетесь к самому человеку. Я запросто могла вылизывать чью-нибудь вагину, в которую только что извергся потоками спермы мужчина, всего лишь минуту назад орудовавший в моем собственном влагалище, но сама мысль о том, чтобы использовать полотенце, побывавшее между ног женщины, находившейся в доме в мое отсутствие, или о том, чтобы Жак прикоснулся к полотенцу, употребленному незнакомцем, о визите которого он ничего не подозревает, приводила меня в ужас. Этот ужас, однако, покоится на фундаменте прочных иерархических связей, согласно которым я с большим вниманием отношусь к физической целостности личности (и ко всему, что с этим связано, что я с этим связываю…), чем к ее душевному спокойствию, полагая, что покушение на первую влечет за собой куда более непоправимые последствия, чем атака на вторую. Крен в моих рассуждениях (который с годами я в той или иной степени научилась исправлять) приводит меня к мысли, что невидимые раны лечатся легче. Я формалистка.
ДОВЕРЧИВАЯ
С этой чертой характера связан следующий парадокс: несмотря на огромное значение, которое играют в моей жизни образы, и тот факт, что именно зрение является для меня главнейшим из всех органов чувств, попадая в мир сексуального, я слепну. В этом пространственно-сексуальном континууме я передвигаюсь, подобно клетке в межклеточном веществе. В этом смысле мне в особенности подходили ночные вылазки, в продолжение которых я бывала окружена — хватаема, поднимаема, пронзаема — бесплотными тенями. Более того, я, как дисциплинированный ведомый, могу слепо следовать сквозь ночь за своим ведущим. В таких случаях я делегирую все полномочия, всецело полагаясь на него и отключая свободу воли. Одного его присутствия достаточно для того, чтобы у меня появилась твердая уверенность, что со мной не может случиться ничего дурного. В тех случаях, когда ведущим был Эрик, мы могли часами кружить в машине по совершенно незнакомым мне местам, очутиться в чистом поле далеко за городом или на минус третьем этаже подземного гаража — я не видела поводов испытывать малейшее беспокойство. В конце концов, так было даже лучше: я бы чувствовала себя менее уверенно в более спокойной обстановке. Не самое приятное воспоминание оставил мне один марокканский ресторан, располагавшийся в полуподвале неподалеку от площади Мобер — далеко от привычных нам кварталов и в стороне от наших традиционных маршрутов. Каменный свод нависал над столами и низкими диванами. Было немного холодно. Мы ужинали вдвоем. Моя блузка была расстегнута, юбка задрана. Всякий раз, когда официант или тот, кого я принимала за хозяина заведения, входил для перемены блюд, Эрик тянулся ко мне, одной рукой углубляя импровизированное декольте и погружая вторую под юбку. Более, чем рваные, пунктирные прикосновения мужчин, принявших молчаливое приглашение моего спутника, я помню их тяжелый, мрачный взгляд. Я положила конец наэлектризованной атмосфере всеобщего ожидания, засунув член Эрика в рот. Возможно, я сделала это исключительно с целью укрыться от всепроникающей нелюбезности хозяев и мне в голову не пришло ничего лучшего… Мы раскланялись, не окончив трапезы. Может быть, рестораторы испытывали трудности с привычной клиентурой? Действительно ли Эрик хорошо знал заведение? Не переоценил ли он наши способности, а заодно и их возможности? Томительное ожидание страшило меня куда больше, чем, скажем, внезапное появление отряда гусар летучих с елдой наперевес. В компании Эрика меня никогда не покидало ощущение, что первый встречный-поперечный, совершенно незнакомый человек, повинуясь какому-нибудь незаметному невооруженным взглядом знаку, мог запросто задрать мне юбку и отыметь не сходя с места. Мысль о том, что у этого правила могут быть исключения, даже не приходила мне в голову, а Эрик мнился кем-то вроде вселенского паромщика, цель которого состояла не в том, чтобы перевезти меня на землю обетованную, а обеспечить универсуму — в порядке очереди — доступ к моему влагалищу. Отсюда и мое смущение в тот вечер.
У меня никогда не было причин опасаться грубости или жестокости в моих путешествиях по сумрачным землям сексуальных миров, населенных народами, чьи внешние признаки принадлежности к той или иной социальной группе снивелированы сексуальным эгалитаризмом. Напротив, там я нередко была окружена заботой и вниманием, которые не всегда выпадали на мою долю в привычных координатах бинарных отношений… Что до «страха перед блюстителем порядка», то он у меня начисто отсутствует. Во-первых, я испытываю по-детски безграничное доверие к способностям своего партнера в каждом конкретном случае контролировать ситуацию и обеспечивать безопасность — следует отметить, что со мной действительно ни разу ничего не случилось. Во-вторых, я устроена таким образом, что, очутившись перед лицом более или менее сурового контролера, требующего предъявить в трамвае билет, который я не могу найти, потому что засунула его не в тот карман, я способна изведать чувство острейшего стыда и почувствовать себя навеки опозоренной, в то время как, будучи застигнутой в голом виде в общественном месте и уличенной в грехе эксгибиционизма и нарушении нравственности, я не испытала бы ничего, кроме глухой досады. Дело в том, что во втором случае арестованное представителями власти тело принадлежало бы мне в той же степени, что и тело, насаживаемое на члены призрачных фигур в ночном Булонском лесу, то есть в очень малой степени. Меня в этом теле почти что и нет, а есть только оболочка, маска, пустой сосуд. Отрешение, беззаботное беспамятство, берущее начало в свойственных мне в вопросе совокупления — как, впрочем, и в других вопросах — качествах постоянства и железной решимости, связанных в свою очередь с описанной выше диссоциацией личности; здесь возможны два варианта развития событий: либо сознание тонет, поглощенное несгибаемой силой намерения, и, как следствие, не в состоянии более обеспечивать необходимую для оценки происходящего дистанцию, либо, наоборот, отдав бразды правления физиологическому автоматизму, сознание растворяется в небесной вышине и теряет с происходящим всякую связь. В такие моменты ни один объект внешнего мира не в состоянии каким бы то ни было образом воздействовать ни на мое тело, ни на тело моего партнера, потому что кроме занимаемого этими телами в данный момент пространства никакого внешнего мира не существует. И в этом пространстве тесно! Сношающимся в общественных местах расслабляться не приходится. Им приходится максимально вжиматься друг в друга.
