Однако же предположим, что все — включая название — не так-то просто, а мореплаватель, вглядываясь в неподвижную поверхность океана, видит свое отражение в перевернутом небосводе. Я не случайно уточнила, что мне «кажется», будто я помню: воспоминания всегда требуют некоторой коррекции. Теперь, по здравом размышлении, мне уже кажется, что все было не совсем так. Мысль о книге родилась, когда я лежала в кровати и смотрела на тот самый кусочек пространства, описанный мною вначале, а необходимым условием появления мысли в моей голове было ее проникновение в вертикальную проекцию меня самой, смотрящей на собственное тело на кровати. Читатели, поражающиеся «отстраненности», присущей этому повествованию, вызывают у меня недоумение. Всякий разумный человек, пишущий или размышляющий о себе самом, не может делать это иначе, как глядя на собственное отражение с той стороны зеркального стекла. И стоило ли ожидать, даже если речь идет о сексе, что я потеряю над собой контроль, как это бывает в моменты экстаза, и откажусь от осознания собственного «я»? Сделаем допущение и предположим на секунду, что в условиях подобной потери контроля вообще возможно писать: кто поручится, что созданный таким образом текст не вызовет у читателя сочувствие? Во всяком случае, моей целью было поведать об отдельно взятой сексуальности Катрин М., а не о чьей-то еще.
Сегодня мое отношение к автору «Сексуальной жизни Катрин М.» приблизительно эквивалентно его отношению к сюжету данной книги, и я не идентифицирую себя ни с тем ни с другим. Я внимательно и с интересом выслушиваю адресованные мне вопросы, читаю критику и продолжаю тщательно фиксировать малейшие изменения в жизни собственной личности. Я не в силах больше отвечать на заботливые расспросы о докучливости нападок на книгу или на автора лично — у меня сложилось впечатление, что наши хулители втыкают смертоносные шпильки в собственноручно ими изготовленный фетиш. Что же касается расточаемых похвал за «легкость и непринужденность», демонстрируемые за микрофоном в радиостудии или перед телекамерой, то единственное приходящее на ум объяснение заключается в том, что я не чувствую себя обязанной «играть роль», как это происходит, например, когда я выступаю в качестве арт-критика. Сама я вовсе не нахожу себя «естественной»: мне все время кажется, что я переигрываю. Мое детство и отрочество пришлось на пятидесятые годы, когда только начали появляться первые телевизоры. Течение нашей жизни тогда преломилось, пройдя через маленький мерцающий экран: мы узнали, что такое «зрелище». Писателем для меня был, естественно, тот, кто пишет книги, но в равной степени и тот, кто приходит в студию отвечать на вопросы Пьера Дюмайе.
[30]
В то время я уже писала. Перечитывая написанное и находя, что все это никуда не годится, я усаживалась перед зеркалом платяного шкафа и, дабы обрести ясность мыслей, отвечала на вопросы воображаемого интервьюера. Нужно сказать, что я устраивала эти интервью задолго до того момента, когда мне в голову впервые пришла мысль устроиться перед тем же самым зеркалом, но на этот раз для того, чтобы внимательно изучить складки между ног.
Почему я написала эту книгу? Мне хотелось писать, к тому же есть вещи, о которых я не могу говорить. Желание писать — это смутная непреодолимая энергия, проявляющаяся раньше, чем отыскивается объект, к которому ее можно направить, и ее, вследствие этого, приходится удовлетворять, как придется. Соединяя эту силу и мою природную наблюдательность, я бы даже сказала, дар сверхконцентрированного сосредоточения, я пишу критические тексты. Однако для меня всегда было очевидным, что желание писать само по себе практически непреодолимо, чтобы в один прекрасный день с полным правом потребовать полного и мощного приложения всех моих сил, высшего удовлетворения раз и навсегда в едином творческом жесте, абсолютно любом, отвечающем, однако, одному условию: он должен быть завершенным (для себя самого, естественно), что, несомненно, слишком идеалистический, я бы даже сказала, взгляд человека, страдающего манией величия, способный тем не менее удовлетворить здоровое стремление к экономии. Мне нравится Эд Рейнхардт
[31]
и его «Ultimate painting» (хотя я прекрасно отдаю себе отчет в том, что Рейнхардт не был идиотом-авангардистом и писал свои «Ultimate paintings» по меньшей мере десять лет кряду). Я сама себя поставила в такие условия, где могла в полную силу использовать свой дар наблюдательности и, твердо решив идти по этой дороге до конца, выбрала наиболее доступную и от этого наиболее ослепительно-очевидную область — секс (как критик, я долгое время писала о другом типе ослепительно-очевидного — монохромной живописи). Таким образом, я написала свою «Ultimo Book». Поживем — увидим!
Во время одной из встреч с читателями кто-то задал мне вопрос о том, кому именно адресована книга. К счастью, процесс написания книги не включает в себя воображение будущей аудитории, а буде такое желание и явится порой откуда ни возьмись (так жандарм выскакивает под носом у Гиньоля
[32]
), то автор по ходу дела успешно его нейтрализует. Но вопрос был задан уже после того, как я поставила последнюю точку, и неожиданно для себя самой я ответила: «Женщинам». Спонтанно возникла идея воспроизвести все эти разговоры «между нами девочками», которые я никогда в жизни не вела и которые мне так хотелось бы вести. Я сторонилась исповедальческих бесед и всегда оставалась один на один с невыносимо банальными вопросами и проблемами, касающимися сексуальной жизни, тем самым лишь подтверждая и усиливая сложившееся (совершенно неправильное) мнение, что мне — особенно учитывая жизнь, которую я веду, — известно об этом больше остальных. Я избегала таких разговоров по двум причинам. Во-первых, в абсолютном большинстве случаев они завернуты в отвратительно-липкую обертку сентиментальности, а во-вторых, вне зависимости от степени близости с собеседником (или собеседницей), используемые для обсуждения проблемы слова и выражения неизбежно бывают неверны, смутны или вульгарны. В такой ситуации возможны только два варианта: либо вы погрязаете в недосказанности и остаетесь топтаться на одном месте, либо с головой погружаетесь в скабрезность, скрывая таким образом смущение и робость, то есть выстраиваете стену самоцензуры как раз тогда, когда вам кажется, что вы предельно откровенны. У меня была возможность убедиться в этом не раз, читая критические статьи о моей книге. Авторы этих статей охотно прибегали к площадным выражениям, желая показать насколько они свободны от всяческих комплексов. К этому стоит добавить, что вульгарность есть элемент, смешивающий индивидуальности в неразличимую массу. Несмотря на то что я принимала участие в том, что принято называть «групповым сексом», как только я оказываюсь в ситуации обмена вербальной информацией, не желая при этом устанавливать специфические эротические отношения, я избегаю прикосновения к тому, что есть глубинная сущность сексуальности моего собеседника — а именно это и происходит всякий раз, когда бывает задействована скабрезная лексика. С ней следует обращаться с величайшей осторожностью, в противном случае она действует почти с такой же силой, как и непосредственный физический контакт. Некоторые недоброжелательно настроенные критики, используя вульгарную, скабрезную терминологию, совершили по отношению ко мне действия. В таких случаях меня беспокоит то, что они могли дать своим читателям неверное представление о книге и заставить их поверить, что я взяла на вооружение точно такой же стиль. Авторам этих статей очень бы этого хотелось, но в мои планы вовсе не входит смешиваться с ними. Выбор верных и точных терминов применительно к сексуальной сфере — это кропотливый труд, относящийся более к сфере письменного выражения, чем разговорного языка (за исключением тех случаев, когда вы ведете речь в присутствии внимательного психиатра, непрерывно подвергающего кропотливому анализу каждое произнесенное вами слово).
