Терпеливое конструирование настоящего, осмысленного вербального диалога, перекликающегося с телесным дуэтом и идущего рука об руку с последним, не имеет ничего общего со скабрезными призывами совокупляющейся пары.
Я была знакома с мужчиной, который раздвинул пределы сексуальных фантазий до неведомых мне ранее границ и населил мир моего воображения сонмами блудящих. Он набрасывал основные линии будущего сюжета нашего диалога и начинал с небольшой прелюдии, из которой следовало, что мы предположительно находимся б некоем отеле с очень дурной репутацией. Перед кроватью выстроилась очередь из мужчин, конец которой исчезает где-то в коридоре. Сколько они готовы заплатить, чтобы кончить мне во влагалище? Я начинала торги: «Пятьдесят франков?» Мне в ухо лился мягкий шепоток несогласия: «О нет, нет. Это слишком дорого. Двадцать франков во влагалище и тридцать — в задницу. Это все, на что они готовы пойти». Продолжение: «Скольких ты готова обслужить?» Я — со сладким замиранием сердца, зная, что этого недостаточно: «Двадцать?» Резкое движение члена — предупреждение: «Мало!» Я: «Тридцать!» Еще один удар членом: «Сотню, не меньше. И без всякого мытья. Подряд». Я: «В очереди стоят совсем еще зеленые юнцы — они кончат мне на живот, не успев спустить штаны». Он: «И между ног, и на грудь. Ты будешь липкая с головы до пят». Я: «А также немощные старики, они не мылись так давно, что вся кожа их покрылась струпьями». Он: «Сколько ты возьмешь, чтобы они помочились на тебя?» Я: «А срать они тоже будут?» Он: «Несомненно, а потом ты вылижешь им анус». Я: «Да-да, но поначалу я откажусь, я стану сопротивляться?» Он: «Да, и заработаешь пару оплеух». Я: «Да, это отвратительно, но мне придется засунуть язык им в задницу». Он: «Ты пробудешь там всю ночь». Я: «Но я не выдержу». Он: «Ты будешь спать, они будут трахать спящую. А наутро придет хозяин отеля и приведет большого пса. И тогда они скинутся, чтобы посмотреть, как он взберется на тебя». Я: «Я должна буду отсосать у него?» Он: «Да, ты увидишь, там есть что взять в рот — огромный красный член, а после вязки он долго еще не сможет высвободиться, и вы останетесь склеенными».
Были и другие варианты. Один из них заключался в том, чтобы поместить меня в подсобку на стройке и пригласить туда рабочих. Рабочие почему-то платили только пять франков за подход. Я уже упоминала выше, что реплики могли сопровождаться движениями члена, однако это было вовсе необязательно и происходило далеко не всегда: реальность и фантазия двигались параллельно, изредка приходя в соприкосновение и разбегаясь вновь. Мы вели наш разговор не торопясь, задерживаясь на мельчайших деталях и подробностях, как два скрупулезных свидетеля, со всем доступным им тщанием пытающихся воссоздать некое событие во всей возможной полноте. Говорливость моего партнера иссякала, когда он приближался к оргазму. Возможно, он концентрировался на одном из кадров нашего фантазмического кино, не могу сказать наверняка. Что касается меня, то в минуты молчания мне случалось прокручивать несколько измененный — перенесенный в более спокойную обстановку — сценарий для себя. Подсобка на стройке превращалась в такие мгновения в комнатку консьержа в здании, находящемся на капитальном ремонте. В таких каморках кровать зачастую отделена простой занавеской, из-под которой торчали только мои ноги и живот, и рабочие, перекочевавшие в большом количестве со стройки, трудились надо мной вслепую, однако под суровым руководством консьержа, следящего за строгой очередностью и соблюдением правил.
СООБЩЕСТВА
Существуют два способа мыслить множества. Первый заключается в представлении толпы, которая стирает любые признаки индивидуальности и где все тонет в однородной массе. Второй рождает образ цепи, где, напротив, то, что различает отдельные элементы, служит также для их соединения. Так, один союзник компенсирует слабость другого, а сын, бунтующий против родительского гнета, походит на отца. Уже самые первые мои мужчины превратили меня в посланца и представителя бесконечной сетевой структуры, узнать всех членов которой — не хватит целой жизни, я стала полусознательным звеном гигантской — на старозаветный лад — семьи.
Читателю уже, наверное, понятно, что, будучи пугливой и неуверенной в сфере социальных отношений, я превратила сексуальную жизнь в убежище, где могла без труда укрыться от конфузивших взглядов и светских бесед, для поддержания которых у меня недоставало практики. Короче говоря, для меня не существовало понятия «взять инициативу в свои руки». Я никогда никого не «клеила» и ни за кем не ухаживала. Но я всегда, в любых обстоятельствах, без малейшего колебания, без единой задней мысли, всеми отверстиями тела и каждым уголком сознания была в полном распоряжении тех, кто изъявлял желание мной воспользоваться. Именно эта безотказность проявляется как основная черта моей личности при приложении к ней постулатов теоремы Пруста, то есть при рассмотрении проекции моего образа, прошедшего сквозь призму взглядов окружавших меня людей: «Ты никогда ни от чего не отказывалась, ты всегда была согласна и не манерничала», «Ты не была совсем уж пассивна, но никогда не делала первый шаг», «Ты была всегда очень естественна, ни развратна, ни недотрога… может быть, только капельку мазо», «Во время групповух ты была всегда готова…», «Я помню, как Робер отправлял за тобой такси, как на пожар. И ты никогда не отказывалась ехать», «На тебя смотрели как на феномен. Сколько бы ни было вокруг тебя мужчин — ты никому не отдавала предпочтения, была со всеми ровна, всем доступна. Ты не играла ни в женщину, готовую на все для своего мужчины, ни в шлюху. Ты была… „подруга-любовница“». И напоследок я процитирую заметку из личного дневника одного знакомого, которую не могу воспроизвести, не испытывая в очередной раз прилив гордости и удовлетворения: «Сговорчивость и покладистость Катрин при любом стечении обстоятельств достойны всяческой похвалы».
Мой первый мужчина познакомил меня со вторым. Среди коллег Клода была супружеская пара, лет на двенадцать старше нас, с которыми у Клода завязалась дружба. Он был невысокого роста, но спортивного сложения, а ее монгольское лицо, обрамленное коротко стриженными светлыми волосами, поражало невероятной красотой. Она также отличалась довольно суровым характером, что нередко случается с интеллигентными сексуально раскованными женщинами. Вполне возможно, что, прежде чем познакомить меня с ним — то есть обставить все таким образом, чтобы мы очутились в одной постели, — Клод некоторое время спал с ней. Между нами четырьмя завязались отношения «диссоциированного эшанжизма», и мы не позаботились «интегрировать» диссоциированные связи даже после того, как я и Клод сняли небольшую квартирку на одной лестничной площадке с ними. Когда она приходила к нам повидать Клода, то я непременно отправлялась в их квартиру на встречу с ним. Перегородка между квартирами служила чем-то вроде разделительной черты на экране телевизора — по обе стороны виртуальный зритель мог бы увидеть совсем разные фильмы. Правило было нарушено лишь однажды. Это произошло в Бретани, где у них был дом, в котором мы проводили иногда по нескольку дней. Я помню тот день и мягкий холодный свет, заливавший комнату и освещавший диван в углу, на котором расположился хозяин. Я сидела на краешке. Клода не было дома, а хозяйка сновала туда-сюда, погруженная в домашние хлопоты. Он поглядел на меня тем странным, безвольным, почти рабским взглядом, свойственным некоторым мужчинам, даже когда они отдают самые строгие приказания, притянул к себе, взял за подбородок, поцеловал, после чего направил мою голову вниз, к члену. Так было даже лучше. Я предпочитала приводить его член в боевую готовность, скорчившись в три погибели, чем тянуться за долгим поцелуем. Я отсосала на «отлично». Возможно, именно во время этого эпизода мне стало окончательно понятно, что я обладаю ярко выраженными способностями к минету. Его ладонь покоилась у меня на голове, и я чутко повиновалась ее малейшим движениям, легкими касаниями задающим ритм, и старалась максимально скоординировать движение рук и губ. Все это я прекрасно помню. Однако самым ярким воспоминанием остаются взгляды. Время от времени я была вынуждена набирать в легкие очередную порцию кислорода, для чего приходилось поднимать голову. В такие парадоксальные моменты моему взгляду становилось доступным то, что до этого было сокрыто огромной молнией на ширинке, и я замечала, как она (хозяйка) смотрела на него — нежная опустошенность ее взгляда вызывала в памяти слепые глазницы статуи, — а он на нее. Его взгляд был какой-то потерянный, вопрошающий. Сегодня мне кажется, что я тогда — еще смутно и неуверенно — поняла, что даже при условии, что искренние отношения между друзьями растут и ширятся вольно и без принуждения, подобно вьющейся лозе, не знающей препятствий и свободно стремящейся к солнечному свету полной и ничем не ограниченной свободы, недостаточно просто отдаться на волю пьянящего потока чувства причастности к этому коллективному чуду: рано или поздно неизбежно наступает одиночество, и тогда приходится принимать очень личное решение о том, как жить и вести себя в дальнейшем. Я люблю это одиночество.
