Мы видим, как по иконе течет что-то вроде слезы. Мы слышим шепот.
Окстилась-то матушка, – шепчет кто-то.
Как посподобилася, так и узрела, – шепчет кто-то.
Слезыньки ея отлилыся, – говорит кто-то.
Опросталися покровом над реченькою, – говорит кто-то.
Словно понадкрывалися-то ейный челы бо уяше, – шепчет кто-то.
Инда и окрылися паче тоя шыя, – шепчет он.
Шепот достаточно Нарочитый, человек за кадром явно старается произвести впечатление. Мы видим мигающую красную точку, которая предупреждает нас о том, что пленка – даже говенная – заканчивается. Из этого мы можем сделать вывод о том, что кинематограф в данном случае даже еще более нищий и убогий, чем иранский и югославский.
То есть, речь идет о кинематографе молдавском.
Снова – крупно слезинка, текущая по лику иконы. Украшения. Мерцание золота, свечи, сцена становится чуть менее тусклой, видимо, у нас за спиной зажигаются свечи. Камера начинает делать резкие наклоны, словно мы смотрим на икона глазами человека, который бьет Богородице челом.
Матышка троеручица, – шепчет голос.
Чалом бьет тябе машутка… – шепчет он.
Недостойныя ибо в неудаси кото… – шепчет он.
Мы видим слезы на лике Богородицы. Мы видим, как постепенно светлеет ее лик. Голос за кадром говорит жарким шепотом, более приличествующим для, например, постельных сцен. Он говорит:
Лета 2012-го от Рождества господа Нашего Иисуса, – говорит он.
Иисуса Христа батюшки, – говорит он голосом сына лейтенанта Шмидта от современной РПЦ.
Спасителя нашего, – говорит он.
Икона Троеручицы Богородицы заплакала, – говорит он.
Показав нам, своим ликом скорбящим, – шепчет он.
Свое крайнее неодобрение и осуждение, – говорит он.
Крахом устоев государства Молдавского, – шепчет он.
Ибо восстал брат на брата, – шепчет он.
Сын на отца, и пидарасам разрешили, – говорит он.
Блудодеям, – шепотом поправляет кто-то другой.
Блудодеяем, – поправляет себя голос за кадром.
И блудодеям разрешили проводить ихния жопнические парады, – шепчет он.
В центре православного города Кишинева, – шепчет он.
В обмен на членство в ЕС, где пидара… блудодеи, – шепчет он.
Открыто поклоняются блуднице ебаной, педерастии, – шепчет он.
А еще дома опустели и земли разорены, – шепчет он,
Церкви пусты и вера утрачена, – шепчет он.
Всем блядь выдали по паспорту с Числом Зверя, – шепчет он.
Плачь, плачь, люд молдавский – шепчет он.
И потому Богородица плачет, – шепчет он.
Что устала молитвами своими голосовать за нас у Бога, – говорит он.
И потому беды великия ждут нас, – шепчет он.
Молчание, пауза, дрожащая икона, картинка становится все размытее, видно, что запас батареи камеры заканчивается. Поэтому голос владельца камеры ускоряется, он произносит быстро, глотая слова, как диктор после рекламы медицинского препарата.
(«лекартствосертифицированосучетомпротивопоказанийвслучаевозникновениякоторыхвамследуетбыстрообратитьсякврачуиникакойотвественностизаэтомыненесем – прим. сценариста быстрым голосом из рекламы лекарств)
Он произносит:
И потому посещайте церковь святой Матрены Кишиневской, – говорит он.
Исповедуйтесь у настоятеля батюшки Иоанна Васлуйко, – говорит он.
И жертвуйте на строительство еще одного храма, – говорит он.
А на грядущих парламентских выборах, – говорит он.
Голосуйте за партию «Соборность и Православие Молдова наша», – говорит он.
Чтобы не попасть в жертвы дьявольских пидарасов, – говорит он.
Которые ебу… в жо… – говорит он.
Экран гаснет. Вспыхивает надпись. «Батареи сели».
После этого мы видим церковь так, как если бы ее снимали в нормальном кино – яркая картинка, мелкие детали. Свечи, дымок от них иконы, нефы, алтарь, в углу – большой бак из нержавеющей стали с бумажной афишкой.
«Святая вода».
Разворот камеры. Мы видим, что в церкви нет никого, кроме двух священников. Один из них держит в руках камеры, смотрит на нее раздраженно. Говорит:
Вот хуйня, – говорит он.
Новую купим, – успокаивает его второй.
Подходит к иконе, начинает снимать цепочки, крестики… Слышно бормотание.
…ый ваш рот, опять паленка…
…дый блядь раз когда хуятина на обсо…
…ему бы и не брать по десятке с ры…
…ня опять с конкуриру…
…дями трясти, по ебеням поскрести…
…чану по кочерыжке…
…а хуй…
Одновременно с бормотанием камера поднимается под купол церкви, мы перестаем различать даже слова отдельные священника, и, как ни странно, его монотонный бубнеж начинает звучать как-то по особенному, очень Величественно. Это лишний раз доказывает нам, что церковь, вопреки распространенному заблуждению, действительно сакральное место. В котором, какую хуйню не скажи, – звучать она будет величественно и грозно. Камера, показав нам церковь глазами Бога, опускается вниз. Один священник – помоложе, постройнее, – говорит другому (более грузный, седой, борода растрепаннее, гуще).
На развод бы оставили, – говорит он.
И то верно, – говорит второй.
Вешает обратно на икону несколько украшений. Теперь лик Богородицы выглядит как блюдце нищего попрошайки. Немного мелочи, чтобы вы не чувствовали себя полным кретином, который единственный подает нищим, но и не так много, чтобы вы почувствовали себя полным кретином, подающим подпольному миллионеру. Причем, как ни крути, вы кретин и хапуга. Крупно – лицо Богородицы.
Она смотрит на вас, как на кретина или хапугу.
Причем она продолжает плакать. Священник, – старший, – заметив это, чертыхается, и обходит икону. Разворот. Мы видим, что за ликом пластырями, обычными пластырями от мозолей, прикреплены – с обратной стороны глаз лика, – две ватки, пропитанные чем-то маслянистым. Почувствовав запах елея (по завещанию Сценариста, экранизация текста произойдет не раньше появления сенсорных эффектов в современном кинематографе – прим. Сценариста), мы догадываемся, чем именно пропитана ватка. Священник аккуратно отлепляет пластырь, снимает ватки, но мы видим, что икона уже пропитана елеем.
