Мы видим, что икона Богоматери плачет навзрыд.
…пуховая перина, несколько подушек, облокотившись на них, на кровати полулежит молодая женщина, красивая, дородная, в ее лице есть что-то от старшего священника в предыдущей сцене. Комната, большая кровать, ноут-бук на ней. Заходит младший священник, он в майке и семейных трусах. Зевает, крестит рот. Мы видим, что у него хорошая фигура, мускулистые руки, ноги, и набитые костяшки пальцев. На груди надпись.
«Афган, Баграм, 1987—1989»
То есть, батюшка – как и многие священники РПЦ, – отдал увлечению боевым искусствам и службе в ограниченном контингенте миротворческих сил СССР (а еще, что не показано, но молчаливо подразумевается – рэкету и участию в криминальных войнах 90-хх, куда «афганцы» передислоцировались прямиком из Демократической Республики Афганистан). Он почесывает грудь. Женщина – пышная, кустодиевская (может, удастся найти кого-то из потомков тех, что позировали самому Кустодиеву? Если да, дайте телефончик – В. Л.) – смотрит на него с восхищением. Говорит:
Побалуемся, Коленька? – говорит она.
А то, молодая, – говорит батюшка.
Вот ужо отдеру тебя, коза блядь, – говорит он.
И отдери, Коленька, – говорит молодая матушка.
Как басмача! – говорит она.
Эх ты, молодая, – говорит батюшка.
Ни хуя вы уже не знаете, – говорит он тоном героя к/ф «О чем говорят мужчины» («я хожу на кислотные дискотеки, а там телки не знают, кто такая Роза Рымбаева, куда катится мир!»).
Не басмача, а душмана! – говорит он.
Истории не знаете, – говорит он.
Высоцкого не слушаете, – говорит он.
Кто такой Галич, не слыхали, – говорит он.
«Дети Арбата» не читали, – говорит он.
Ну Коля, – говорит молодая жена.
Не заводись, – говорит она.
А то всю ночь про операцию в Пянджском ущелье болтать будешь, – говорит она.
Ты мне лучше задвинь, – говорит она томно.
Давно пора маленького Коленьку-то сбацать, – говорит она.
А то папенька засиделся на приходе-то, – говорит она.
А залечу, и церковь нам оставит, и икону, – говорит она.
Будет с чего маленькому Колюнечке дом справить, – говорит она.
Николай Николаичу, – говорит она.
И то правда, – говорит ворчливо батюшка Николай.
Включает магнитофон. Это кассетник. Мы слышим громкую песню. Это Окуджава. Подпевая ему, батюшка снимает с себя майку и семейки, игриво поглядывая на супругу. Та краснеет.
Антон Палыч Чехов однажды заметил, – поет Окуджава.
Что умный любит учиться, а дурак учить, – поет он.
Скольких дураков в своей жизни я встретил,
Мне давно пора уже орден получить, – поет он.
Голый, батюшка Николай игриво покачивается, и тянет руки к супруге. Та взвизгивает, хихикает, прикрывается подушкой (а ведь только что звала!.. впрочем все они, сучки, одинаковы – прим. Сценариста). Продолжает петь с кассетника Окуджава, – мы видим на стенке его портрет, бард прищурился, будто не верит своим глазам, – а еще фото отца Николая в форме и с «калашниковым» на фоне пустыни. Молодой воин-интернационалист и Окуджава ласково смотрят друг на друга, как два советских дебила.
Дураки обожают собираться в стаю, – подпевает Окуджаве батюшка.
Впереди главный – во всей красе, – подпевает он.
В детстве я думал, что однажды встану, – поет он.
…. а дураков нету, улетели все! – поет он.
Матушка снимает с себя сорочку и у зрителей захватывает дух. Единственный, кому не хватает мозгов заткнуться и просто полюбоваться этим совершенством – бард Окуджава. Его голос, хриплый, чудаковатый и хитрый одновременно – будто лицо В. Ленина или молдавского торговца чилийским виноградом на Центральном рынке Кишинева (бля буду, конечно наш, молдавский, ну и что, что февраль! – В. Л.), – продолжает гнусавить с ленты кассеты.
Ах, детские сны мои, какая ошибка, – поет он.
В каких облаках я по глупости витал! – поет он.
У природы на устах коварная улыбка, – поет он.
Видимо, чего-то я не рассчитал, – поет он.
После того, как раздраженный зритель думает, наконец «да заткнись ты, придурок», бард умолкает. Мы слышим скрип постели. Никакой эротики, мы все-таки во владениях РПЦ. Только детали. Рука, нога, прядь волос на лбу.
Крупно – подушки, одеяло.
…белое свечение. Отъезд камеры.
Мы видим церковь и нищенку, вставшую на колени. Если бы у нее были глаза, она бы жмурилась.
Маааушка? – мычит она.
Тишина. Потом – шум. Вернее, легкий гул.
Икона издает шум такой же, как и Луна, и атмосфера земли.
В негромком потрескивании, пощелкивании и шуме сливаются все звуки планеты: крики трахающихся тайком любовников, стоны рожающей женщины, плач вдовца, нытье детей, что клянчат подарок у папы с мамой, звон упавшего стакана, шум прибоя, сигналы китов, шорох крыльев давно умершей и засохшей бабочки, хруст челюсти боксера, сопение спящего человека, сигнала машин, крик новорожденного, гудение проводов электростанции…
Все звуки мира слились в один.
И он очень напоминает гудение земли перед землетрясением.
Нищенка встает и прислоняет ухо к иконе. Из-за ровного свечения, которое издает лик, вокруг головы Матренушки появляется нимб.
Нищенка кивает, становится на колени и прижимается лбом к земле.
Внезапно все начинает страшно трястись. Несколько секунд камера как будто пляшет, падают со стен иконы, сыпется штукатурка. Потом – тишина, раскачивающиеся люстры. И второй удар, как обычно бывает при землетрясениях в Молдавии. Звук лопнувшей струны.
Мы видим, как на полу церкви появляется трещина.
Она светится.
ХХХ
Мы видим большой правительственный кабинет.
Флаг на всю стену. Это флаг Молдавии – то есть, трехцветное знамя Румынии, на котором молдавский орел держит щит с головой быка, причем выглядит птица так же стыдливо, как молдаванин, предъявляющий румынский паспорт на границе ЕС («вроде как и мое, но не мое…» – В. Л.)
Громадный стол красного дерева. На концах – метрах десяти друг от друга, двое.
