И надворный советник вынужден был удалиться.
Дело Дашевского вступило в завершающую фазу. Алексей оформил акт дознания и направил его следователю. Он ждал, когда у Яновича-Яновского сдадут нервы. Понимание огромной опасности должно было вскоре прийти к поляку. Не чужие слова, а бессонница и озноб по коже…
Но меценат, вместо того чтобы явиться с повинной, подал прошение прокурору. Он требовал отпустить его в Варшаву. Там умирала тетка поляка, решался вопрос наследства, и племянник должен был присутствовать при дележе. Прокурор передал прошение Лыкову. Тот телеграфом запросил Варшавскую сыскную полицию. Его старый приятель Гриневецкий ответил, что единственная родственница Яновича умерла четыре года назад. Пан пытался подделать завещание, но попался и бежал. Его с удовольствием примут в Варшаве, чтобы засадить в Павяк
[54]
… Других богатых теток у Яновича нет.
Через день неуемный поляк снова побеспокоил прокурора. Он якобы опасно болен и должен срочно ехать в Москву, показаться Захарьину. Это вопрос жизни и смерти! Следователь созвал консилиум из трех профессоров. Те дали единодушное заключение, что Янович – симулянт и его жизни ничего, кроме запущенной гонореи, не угрожает.
Лыков терпеливо ждал, но пан, к его удивлению, держался. Что-то не то! Как он ходит вечером отмечаться в участок? Сыщик послал своего помощника выяснить подробности. Оказалось, что журнал отметок на дом поляку носит околоточный! За мзду, разумеется. Сам Янович уже неделю как не покидает квартиры. Еду ему присылают из кухмистерской на первом этаже. А дворник каждый день получает от перепуганного жильца по полтиннику, чтобы внимательнее стоял на воротах.
Надворный советник приехал в участок и там снял с околоточного стружку. До самого естества… Утром поляк явился отмечаться лично. Алексей поджидал его на выходе. Наблюдать за паном было интересно. Перед тем как покинуть присутствие, тот высунулся из подъезда и долго озирал окрестности. Потом дождался выхода какого-то полицейского чина и пристроился за ним следом. Лыков укрывался в подворотне. Он пропустил Яновича мимо себя, потом бесшумно догнал и хлопнул по плечу. Раздался страшный крик! Не оглядываясь, пан кинулся к перекрестку, где дежурил городовой.
Сыщик подошел, поздоровался с постовым и протянул Яновичу бланк служебной телеграммы.
– Ознакомьтесь.
Поляк осторожно высунулся из-за плеча городового.
– А, это вы… Уф! Что это?
– Ответ градоначальника Одессы на мой запрос. Я поинтересовался, были ли у Арабаджева приключения, когда он учился в Новороссийском университете. Оказалось, были! Читайте.
Янович прочитал текст телеграммы и изменился в лице.
– Видите, что это за человек? – констатировал сыщик. – За оценку чуть кишки не выпустил. Как думаете, сколько времени он вам даст? Ночи скоро станут темными…
– А что мне будет, если я… Ну, представим на минуту, что ваши домыслы справедливы?
– Про домыслы разговора нет, – отрезал надворный советник. – Вы хотели спросить, что вам будет, если вы сознаетесь?
– Да.
– От десяти до двенадцати лет каторжных работ. За чистосердечное суд может назначить по нижнему пределу: десять.
– А можно ли сделать так, чтобы мы с ним оказались в разных местах? Желательно совсем в разных.
– Запросто! Мансурыч поплывет на Сахалин, а вам назначат Нерчинский район. Там, кстати, и климат мягче. Вы слышали про готовящуюся новацию? Скоро примут. После отбытия каторги и поселения дозволят вернуться на родину. Пожизненное проживание в Сибири отменят.
– Я должен подумать, – мрачно заявил Янович-Яновский.
– Думайте, – разрешил Лыков. – Это ваша жизнь, а не моя висит на волоске.
Вечером сыщик опять пришел в знакомую подворотню. И увидел живописную картину: пан следовал в участок в сопровождении дворника. Тот был пьян и едва переставлял ноги. Поравнявшись с Лыковым, Янович возмущенно заявил:
– Дневной грабеж! Эта скотина потребовала у меня три рубля! А сам ни на что не годен!
Дворник рыгнул и ответил:
– Я жизнью рискую! А ён обзывается. Возьму вот завтра и не пойду! Да еще ворота распахну: заходи кто хошь!
Лыков засмеялся и ушел. Однако ему было не до смеха: пан держался и не выдавал сообщника. Как быть? Много лет назад Благово преподал Алексею урок сыскного дела. Они расследовали отравление купца его женой на пару с любовником. В этом была замешана кухарка. Именно она приготовила блюдо, погубившее несчастного. Женщине хорошо заплатили, и та отказалась выдать убийц. Дознание зашло в тупик. Тогда Павел Афанасьевич разыграл попытку отравления самой кухарки – будто бы злодеи решили от нее избавиться. Грибы, вызывающие сильную рвоту, но неопасные для жизни, агенты подложили женщине в щи. И на другой день она, сильно напуганная, явилась в полицию с повинной. Лыков подумал-подумал и пошел наклеивать бороду…
Утром следующего дня к нему в кабинет тихо вполз Янович. Вид у посредника был жалкий.
– Дворника увезли, – сказал он. – Когда я давал ему полтину, он еще держался. А с трех рублей напился до белой горячки.
– Что вы решили?
– Белая горячка, вы понимаете это? – истерично крикнул пан. – Что мне теперь делать-то?
– Да шли бы вы к чертям, – отмахнулся сыщик. – Мне все равно, зарежет вас дикий абрек или нет. Сами себя спасти не желаете, нечего тогда полицию беспокоить!
– Я хочу жить.
– Тогда пишите чистосердечное признание.
– Дайте вставку
[55]
и бумагу…
– Нате. Но одного признания будет мало. Если свидетелей нет, Арабаджев скажет, что вы его оговорили. Точь-в-точь как вы про Снулого.
– Свидетелей нет, но есть его собственноручная записка.
Янович-Яновский выложил бумагу. Лыков пробежал ее глазами – вот это да! Арабаджев писал:
«Дело плохо! Надо срочно подкопать под Дуткина. Письмо годится, но только если у него не будет алиби. В то воскресенье Дуткин ездил в Москву к французской девке. Зовут Клотильда Лавинэ, проживает на Солянке в доме Игумнова. Пусть С-й летит туда. Это его вина, что с лакеем не вышло! Никаких новых денег ему не полагается, а пусть подчистит собственный огрех. Француженка должна как бы уехать. Немедля!»
– Откуда Арабаджев узнал про Клотильду, и даже с адресом? – задал Лыков давно интересовавший его вопрос.
– Я случайно осведомлен. Дурак Дуткин сам ему рассказал. Хвастал и адрес назвать не отказался!
– Да? А мне Илиодор Иваныч ничего об этом не сообщил!
– Я же говорю: дурак! Наболтал первому встречному, да и забыл об этом. А у Василия Михайловича ничего зря не пропадает.
