— Что с тобой? — спросили у него встревоженные домочадцы.
— Спокойно, спокойно, — сказал он, — к счастью, ничего страшного. У меня украли бумажник со ста тысячами лир.
— Несчастный! И где тебя обокрали?
— В трамвае.
Уступая вежливым настояниям домочадцев, жертва кражи рассказал, что стоял на задней площадке трамвая, как вдруг заметил, что у него вытягивают бумажник. Он дал себя обокрасть, не проронив ни звука, не сказав ни единого слова.
— Как же так, — спросила у него жена, — в трамвае было пусто?
— Было набито, как сельдей в бочке.
— И ты не бросился в погоню?
— Это было невозможно. В тесной толпе нельзя было пошевелиться.
— Но вору удалось уйти?
— Нет.
— Ну а ты, осел, не мог закричать: “Держите вора!”?
Обокраденный потемнел лицом.
— Нет, — мрачно сказал он.
— Но почему? Может быть, от волнения у тебя отнялся язык?
— Ничего подобного. Я прекрасно мог кричать.
— Может быть, — сказала горничная, — вы боялись мести?
— Чтобы я испугался? — воскликнул обокраденный. — Да мне сам черт не страшен.
— Ну, так в чем же дело?
Обокраденный молчал, терзая пуговицы пижамы, которую он тем временем надел.
— Ну же, — закричала жена, вне себя от ярости, — говори; почему ты не закричал: “Держи вора!”?
— Ну, — ответил муж, — я не мог.
— Но по какой причине? — закричали все хором, аккомпанируя себе на старой гитаре.
— Потому что, — печально сказал обокраденный, — это была воровка.
Все было совершенно правильно. Как же можно кричать: “Держи воровку!”?»
Пустынник окончил свой рассказ, и некоторое время все задумчиво молчали.
— Однако, — сказал старый отшельник, нарушая молчание, — я прошу вас никому об этом не рассказывать, потому что это моя тайна.
— А, понятно, — воскликнул Фалькуччо, — вот почему это называется «Тайна старого отшельника»! — Он полез в карман. — Вот, добрый человек, — сказал он отшельнику, — возьмите эти пять лир. Они фальшивые, но я дарю их вам от чистого сердца.
Наши друзья пустились в обратный путь. Внезапно звук волынки вывел их из задумчивости.
— До чего мы дошли, — сказал Солнечный Луч, — пастухи в рединготах.
И показал на старого синьора очень благородного вида, в очках с золотой оправой, который играл на волынке, опершись на ограду загона для овец. Позади него спало стадо. Все знают, что пастухи целый день только и делают, что играют на волынке. Начинают утром сразу по пробуждении, потом играют целый день напролет и заканчивают только перед отходом ко сну; на Рождество они играют и ночью.
Пастух, услышав замечание Баттисты, скромно улыбнулся.
— Прежде, — сказал он, — я был астрономом.
— Вы сделали блестящую карьеру, — заметил доктор Фалькуччо.
— Смеяться тут не над чем, — сказал пастух. — Вы не знаете, откуда произошла астрономия?
— Черт возьми, — сказала Эдельвейс, которая окончила Колледж Пресвятой Аннунциаты во Флоренции, — из пастбищного скотоводства.
— Прекрасно, — сказал пастух. — Когда земля еще была молода, люди занимались только тем, что пасли скот. И случилось так, что пастухи в долгие ясные ночи, когда стерегли стада в горах, не имея других занятий, стали наблюдать небо. Так они обнаружили движения светил, затмения Луны, падающие звезды и кометы. Развлечения ради они стали составлять таблички, на которых регулярно отмечали даты перемещений звезд и небесных явлений. Отсюда следует, что первыми астрономами были пастухи, которые заметили: пока они присматривают за овцами, у них остается время для размышлений над небесными явлениями и ведения записей. Постепенно все пастухи стали астрономами и бросили скотоводство. Так вот, будучи астрономом, я заметил, что могу сочетать долгие ночные бдения в ожидании небесных явлений с каким-либо другим полезным занятием, совместимым с моими наблюдениями; я заметил, что, наблюдая за небом, я мог был краем глаза прекрасно присматривать за овцами. И так я стал пастухом. Вот увидите, скоро у меня появятся последователи, и когда-нибудь, возможно, лет через тысячу, будут говорить, что пастбищное скотоводство произошло из астрономии. Так велит закон вечных приливов и отливов.
В заключение своей речи пастух-астроном сыграл мелодию на волынке, а Фалькуччо сделал несколько пируэтов.
— Молодцы! — сказал Баттиста, когда те закончили. — По-настоящему молодцы. Но вот вы, как астроном, скажите, верно ли то, что говорят?
— Что именно?
— Что звезды обитаемы.
— Да кто ж его знает? — Астроном призадумался. — Подумайте только, — сказал он, — если там и взаправду живут. Как все должно быть странно в иных мирах, и сколько народу во Вселенной! Всех и не сосчитать.
— А если, — спросил Баттиста, — это не так?
— Если это не так? Даже и думать не хочется. Как же мы тогда одиноки! Одни во Вселенной. Одни! Хочется спросить: значит, тут все? На одном этом шаре? Особенно по ночам страшно делается, что мы одни в целом свете, среди миллионов пустынных звезд.
— И, — сказал Баттиста, — последний вопрос. Потом больше не буду приставать.
— Да ладно.
— Почему Земля вертится вокруг Солнца?
Астроном приятно рассмеялся:
— Столько исследований провели, — сказал он, — чтобы ответить на этот вопрос, но ни один ответ не правилен. Ни одна из причин, приводимых астрономами, не верна. Я знаю истинную причину.
— Ну, так скажите тогда: почему же Земля вертится вокруг Солнца?
— Потому что так надо.
День близился к концу, когда трое друзей подошли к одиноко стоящему домику и остановились на крыльце перед входом.
Фалькуччо деликатно отошел в сторону, Эдельвейс и Баттиста любовались панорамой. «Вот, — думал наш друг, — сейчас как раз и надо бы поговорить о моей любви». Но он не знал, с чего начать.
Внизу, насколько хватало глаз, простиралась равнина, взрезанная морщинами замерзшей воды и с трех сторон окруженная снежными вершинами, стоящими, как призраки на небе, и окрашенными заходящим солнцем в розовые и фиолетовые тона.
Смелее, Баттиста, смелее!
Огромный красный шар солнца медленно погружался над горизонтом в море крови; друг за дружкой гонялись голые и серые гудящие деревья…
Но Баттиста не находил слов. «Вот, — думал он, — я скажу ей: “Я вас люблю”». Но кто вообще смог когда-нибудь сказать: «Я вас люблю»? Если такой и отыщется, этот герой должен быть одновременно и очень смешным.
…гонялись друг за дружкой голые и серые гудящие деревья, которые несут лишь гроздья фарфоровых чашечек и бесконечно длинную проволоку.
