— Чего же вы хвастались, будто можете переворачивать страницы, — сказал ему Джедеоне, — если не умеете?
— Вообще-то, — пробормотал Ланцилло, — когда под нотами нет текста…
— Но, — спросил Павони, — вы разве не музыкант?
— Музыкант.
— Тогда зачем же вам следить за текстом, а не за нотами?
— А вот почему: я больше поэт, чем музыкант.
Пьеса завершилась. Павони послал за Суаресом, который пришел бледный, с расстегнутым воротничком.
— А сейчас, — сказал хозяин дома, — синьор Суарес нам что-нибудь споет.
— Но я не умею петь! — удивленно воскликнул Суарес.
— Да ладно, — сказал Павони, — спойте нам какую-нибудь песенку.
Суарес стоял на своем:
— Повторяю вам, что я не пел ни разу в жизни. Скажи, Джедеоне, ведь ты знаешь.
— Это ничего не значит, — пробормотал Джедеоне, — если синьор этого желает, спой что-нибудь.
— Но что же мне петь? Я же никогда не пробовал.
— Да не ломайтесь вы! — вмешался Ланцилло.
— Спойте, синьор Суарес! — хором сказали прислужница и Андреа.
Павони отвел старика в сторону.
— Спойте какой-нибудь романс, — сказал он ему вполголоса, — или вам не выйти отсюда живым.
— В какой бандитский притон я попал! — стонал Суарес, оглядываясь по сторонам; в глазах у него стоял страх. — Будь проклята минута, когда я сюда вошел. — И громко прибавил: — Хорошо. Что вам спеть? Эстрадную песенку? Арию? Церковное песнопение? Что-нибудь танцевальное? Мне все равно, потому что все равно ничего петь не умею. Только хоть подскажите слова…
— Спойте, — сказал Павони, — какой-нибудь…
Но он не договорил. Одним прыжком Суарес вскочил на подоконник, бросился вниз, к счастью, не повредившись, и теперь бежал через рощу к деревне.
Все выглянули в окно.
— Какой прекрасный вечер! — сказал Ланцилло.
Дочь Павони встала и подошла к отцу, уставив на него свои голубые глаза. Он поцеловал ее в лоб. Павони выказывал к ней ту печальную нежность, с какой относятся к больным детям, которым нельзя говорить, что у них за болезнь.
— Моя милая дочь, — сказал он гостям, держа ее в объятиях, — светоч дома, утешение старого отца!
Он взял ее рукой за подбородок и, глядя на нее с огромной нежностью, спросил:
— Это правда, что ты моя добрая фея?
Девушка кивнула, взглянув в лицо отцу громадными обожающими глазами.
Гости стояли, как зачарованные.
Потом она, показывая на видневшуюся в окно рощицу, сказала гостям:
— Там, где растут деревья, папа будет развивать зад.
Все изумленно и сконфуженно переглянулись. Павони с глубокой грустью покачал головой. Девушка подошла к нему и, обняв его, спросила:
— Правда, папа, что ты там будешь развивать зад? Мне и садовник об этом сказал.
— Да, милая, да, — сказал Павони, гладя ее по голове. Было заметно, что он очень страдает.
— Будет развивать зад с гомиком, — объяснила девушка гостям, с нежностью глядя на родителя.
Джедеоне отвел в сторону хозяина дома, у которого в глазах стояли слезы, хоть он и старался не показывать этого дочери, и спросил у него:
— Почему эта девушка выражается столь непочтительным образом о своем старом отце? Я бы не стал этого терпеть.
Павони горько улыбнулся.
— Во-первых, — сказал он, — я не старый. — Затем повернулся к дочери и сказал: — Дорогая, выйди-ка на минутку.
Молодая, свежая девушка поднялась и вышла в соседнюю комнату.
— Дело тут, — сказал отец, качая головой, — в печальном романе, который я назвал бы, владей я пером романиста, «Месть наставника».
Гости изумленно молчали.
— Потому что, — продолжал старик, — его героем является как раз наставник, который погубил мою дочь, понимаете? Он погубил ее! — Бедный старик потряс кулаком и вскричал сдавленным голосом: — Проклятый! Если бы он оказался здесь, этот гнусный тип, этот вероломный и злобный человек, я бы ему такое сказал! Но, впрочем, он уже умер, и мир праху его!
Он овладел собой и со слезами на глазах поведал гостям историю, в которой рассказывалось о печальной тайне прекрасной и несчастной девушки; мы позволим себе кратко ее пересказать в следующей главе.
XI
Джорджо Павони, овдовев после смерти нежно любимой и прекрасной жены, бывшей намного моложе его и умершей при первых родах, оказался в одиночестве в замке Фиоренцина с ребенком на руках. В то время он был целиком поглощен работой над монументальным произведением под названием «Если бы Мандзони прожил на десять лет больше, переписал бы он еще раз «Обрученных”?». Поэтому Изабелла — так звали его дочь — в первые годы своей жизни была поручена заботам бабушки и старой служанки, которая была к ней очень привязана. Когда же девочке настала пора учиться, отец приставил к ней в качестве наставника одного бледного юношу.
Этот юноша не замедлил воспылать глубокой страстью к девушке, которая, впрочем, была еще очень юна и, не догадываясь о том, какой вызвала пожар, лишь прилежно усваивала уроки своего педагога. Однажды тот имел наглость проявить свои чувства, и Изабелла, которая думала о чем угодно, только не о любви, и не знала, какие муки способно вызвать это нежнейшее и жестокое чувство, лишь весело расхохоталась ему в лицо. Не по злобе. Не из презрения. А лишь по юношескому легкомыслию. Но это был кинжал в сердце влюбленному наставнику, который — мы забыли об этом сказать — был горбат и уродлив. С тех пор он ни разу не говорил девушке о своей любви.
Он хранил про себя свою горестную тайну, стал замкнутым, неприступным, мрачным. А тем временем в замок летом приезжали компании друзей — молодые люди и девушки — и часто в доме устраивались танцы. Изабелла росла, и все восхищались ее редкой красотой. Наставник в стороне от всех таял, снедаемый любовью и ревностью. Он смотрел на элегантных молодых людей, которые шутили с предметом его страсти и сравнивал с ними свою безобразную внешность. В минуту отчаяния он дошел до того, что перебил все зеркала в своей убогой комнатенке, а по ночам плакал от ревности и горечи. Пока однажды безумная, мучительная страсть не заронила в его душу злодейский замысел. Он разработал этот замысел в тайне, и с того дня его одолевала одна только мысль, жгло только одно желание, он жил только ради одной цели: отомстить. Отомстить своей жестокой судьбе и одновременно — легкомысленной девице, которая, не сознавая, какое страдание причиняет ему, по-прежнему не обращала на него внимания. С того момента наставник, который прежде всегда был мрачен и безутешен, предстал совсем другим: улыбчивым, приветливым, сердечным; лицо его было озарено необычайным покоем, как бы внутренним довольством, особенно после того, как он оканчивал свой ежедневный урок девушке. Но потом, если бы кому-нибудь удалось наблюдать его, когда он оставался один в своей убогой комнатушке, наблюдателя поразил бы человек, который при слабом свете фонаря, с торчащими волосами, с глазами, горящими зловещим огнем, лицом, ужасно искаженным злобной радостью, восклицал, обращаясь к голым стенам:
