В машине она обернулась ко мне и стала говорить очень серьезно, откидывая слипшуюся прядь волос, сейчас напоминавшую язык сношенного ботинка.
— Мы с тобой — единственные, кто выжил и перенес проклятие. Все остальные сгорят заживо или будут отравлены.
Уголком глаза я видел, как болтают и смеются прохожие, выталкивая из магазина тележки со снедью, ничуть не обеспокоенные своей грядущей судьбой.
Под Рождество она всегда рассказывала мне эту сказку, приезжая домой ранним утром, пропахшая пивом, помадой и сигаретным дымом. Включая свет, она расталкивала и сажала меня в кровати и рассказывала, что случилось с ней на Рождество.
Это был древнегерманский обычай — а мой дедушка был родом из германцев, как и те гортанные слова, что она выкрикивала бабушке поздней ночью, когда меня увезли.
Над камином вывешивалось десять чулок — по числу детей в семье, а пустые башмачки ставились под елкой. В Рождественское утро все выстраивались перед дверью в коридоре, в праздничных нарядах, притихшие и взволнованные, ожидая, пока бабушка не запустит их в комнату. Они чинно шли к камину и по весу чулка определяли, радоваться им или горевать.
— Я знала, что в моем в чулке, и по перешептываниям братьев узнавала, что у них, — бормотала она, похлопывая себя по колену. — У них случались «сюрпризы», но не у меня. — Она забросила руку мне на плечо. — Я всегда была примерной девочкой. — Она встряхнула головой, как норовистая лошадь, откидывая с глаз волосы, запутавшиеся в ресницах. — Образцовой девочкой. И вот… — Она запустила пальцы в пряди, пропитанные табачным дымом. — Каждый находил у себя в чулке сласти или розгу… Джейсон и Джозеф получили в подарок березовые прутики, а мы с Ноа и Джобом — куски угля. — Голос ее сорвался в крик: — Чертов уголь! И вот…
Она встала, пьяно раскачиваясь над кроватью.
— Я учила стихи, псалмы, целые главы, служила уличным проповедником, раздавала на углу листовки и брошюрки, ходила на курсы изучения Библии, делала все, что только можно… — Она взмахнула руками, как будто сдергивая скатерть со стола. — Сестры набивали рот пирожными и пересчитывали монетки, насыпанные в чулки и башмачки, а Джейсон с Джозефом шли на рождественскую экзекуцию… Я тоже пошла, понеслась как молния! — Она привалилась к стенке. — С чулком в одной руке и башмачком в другой. Вот так…
Она вытянула перед собой руки.
— «Что это значит?» — спросила я его, не успел он еще повернуться, старый черт! — Она прыснула. — Так он мне ничего и не ответил. Ни-че-го. Сказал только, чтобы я немедленно вышла из кабинета!
И она изобразила голосом, похожим на дедушкин, произнесенные им слова.
— «Но для чего это?» — снова кричала я, требуя объяснить смысл такого подарка, его аллегорию, что он в это вкладывал. И знаешь, что… знаешь, что он ответил? — Она хлопнула по стене, хохоча. — Он не ответил мне ничего, ни-че-го! Я просто стояла как последняя дура, с этим дурацким носком и ботинком. У него там был дико дорогой персидский ковер, чертов антиквариат! И я размолотила этот уголь до последнего кусочка — растолкла в пыль на его вонючем ковре! — задыхаясь от смеха, выговорила она.
Опираясь о стену, она медленно скользнула по ней вниз, не переставая смеяться.
— И знаешь, что он сказал? — Она захлопала рукой по полу, слезы катились градом от смеха. — «Ты порочна и зла в своем сердце», вот так!
Она зафыркала, затем стала хватать воздух ртом, так что уже непонятно было, плачет она или смеется.
— Не прошло и года после этого случая, как ты появился на свет — он знал, о чем говорил, старый черт! — Она легла на пол, продолжая смеяться, пока не заснула.
Иногда у нее в руке торчала иголка, которую приходилось вынимать, протирая это место туалетной бумагой, а она в полубессознательном состоянии бормотала, рассказывая об остальном: как ее потом заставили чистить ковер, относить угольные крошки в печь и разжигать огонь. Она стояла, кипя от возмущения, ожидая, когда он соизволит ее простить. Ждала, пока он порол братьев. Стояла и ждала несколько часов, пока семейство ходило на службу в церковь, сжимая кулаки и глядя, как выгорают последние остатки угля вместе с ее гневом, пока ее отец читал проповедь. Ждала, пока он вернется, снимет свой пасторский сюртук, повесит его и разгладит. Затем она получила свою порцию розог, ни разу не вскрикнув. И после этого продолжала спрашивать, что она такого сделала.
Она сняла блузку, по его приказу, прикрывая еще только обозначившиеся груди. Тогда он встал над ней, схватил за волосы и поволок к квадратной чугунной плите.
И никто не пришел, когда она кричала — когда ее прижимали к дверце печи.
Никто не сказал ни слова о горячей решетке, отпечатавшейся на ее теле, словно тюремное оконце или врезавшиеся в спину отпечатки чьих-то зубов.
— Мы сможем перехитрить его, — говорила она, поглядывая на прохожих. — Если станем такими же черными и хитрыми, как уголь, который ждет своего часа, — мы никогда не сгорим. — Она показала на тех, кто входил в раздвигающиеся стеклянные двери. — А эти пропадут, все до единого.
На лице ее снова появилась сердито-брезгливая гримаса:
— Мы выживем, потому что знаем силу и зло, которые кроются в угле.
Она вышла из машины, и я последовал за ней.
Вива Лас-Вегас
Вдоль пустынных топазового цвета гор, под теснящимися деревьями, наша машина путешествовала в этом далеком изолированном мире. Никакого света из баров и клубов сюда не проникало и ничто не отвлекало, всюду царила лишь безмятежно дикая природа, не нарушаемая даже эхом цивилизации. Жизнь изменилась, к ней приходилось привыкать.
Я сидел рядом с ней. Я был нашим штурманом. На коленях у меня была разложенная карта дорог. Я — хранитель карт. Я пальцем меряю тонкие жилки дорог, прикидывая расстояния. Я держу в памяти названия лежащих впереди городов, деревень и станций, точно спасатель, помогающий искать родственников по списку выживших в катастрофе.
— Ты уверен, что мы правильно едем? — кусала она припухшую губу.
— Верь мне, — чинно прокашлявшись, я ерзал на сиденье, стараясь выглядеть чуть выше и старше. Сейчас она была точно гусеница, ползущая по моей руке. Такое ощущение было мне по душе. — Следи за дорогой: сейчас будет Таунавачи, — распорядился я.
Она склонилась к рулю и сощурилась. Ее желтые волосы, раздуваемые ветром, пересекали диск позднего октябрьского солнца, точно стрелка, показывающая три часа дня. Вид ее был до того великолепен, что у меня защемило под ложечкой.
— Ну-ка, подсказывай дальше, что затих! — Она нетерпеливо подпрыгивает на сиденье, сверкая на меня глазами. Я смеюсь.
— Ты еще не доехала.
— Как я устала от этих чертовых деревьев и чертовых гор! — бьет она по баранке.
А я — нет. Ведь это как в сказке: мы точно Гензель и Гретель, заблудившиеся посреди древней чащобы.
