Я наблюдал, как он разворачивает цыпленка.
— Есть хочешь? — крикнул он, открывая микроволновку.
У меня потекли слюнки.
— До сих пор твой хот-дог с чили в желудке кувыркается.
— Как хочешь. — Он захлопнул дверцу микроволновки и нажал несколько пискнувших кнопок.
Я безмолвствовал.
Меня учили, что не надо быть жадиной. Что нельзя есть сандвич, который она сделала себе. Вот консервированный колбасный фарш на вчерашней зачерствевшей булке — пожалуйста. Чтобы поесть, мы останавливались на обочине. Она вдавливала сандвич в мой плотно зажатый рот.
В обед она перехватывала где-нибудь на заправке, не покидая машины, гамбургер и жареную картошку.
— Вот теперь можешь есть свой сандвич.
Я смотрел, как она ест, даже не прикоснувшись к сандвичу, лежавшему на подлокотнике. Как только она заснула, я открыл пакет шоколадных булочек и съел все до последней крошки.
Она проснулась и увидела пустой пакет у меня под ногами. Открыв дверь, она всунула мне палец в горло и держала его там, пока все булочки не вышли наружу.
— Это мои булочки, свин прожорливый. Еще раз украдешь, и увидишь, что тогда тебе будет.
— Джонни, иди сюда! — закричала она из ванной.
Меня никто не звал — и я замер, как вкопанный, посреди комнаты.
— Сюда, тебе говорят!
Запах жареной курицы дразнил ноздри. Она вышла из ванной.
— Эй, — поманила она пальцем. — Оглох?.. Сюда иди.
Я проследовал в ванную. Она закрыла дверь.
— Теперь ты Джонни, понял? Я Моника.
Я кивнул, разглядывая стены ванной, тоже залепленные журнальными постерами. У одной девушки были каштановые волосы.
— Спать будешь здесь, — ткнула она пальцем в ванну. Дно прикрывали подушки, поверху застеленные одеялом.
— Лезь туда.
Я перебрался через край ванны — поскольку она была неглубокая, сделать это оказалось нетрудно. Я стоял на подушках и выжидательно смотрел на нее.
На ней по-прежнему была простыня, облегавшая ее складками, точно платье. Я знал, что под платьем у нее все точно так же, как у девушек с постеров. Я подглядел, когда она меняла трусы в машине.
— Ботинки сними. Или хочешь отсюда под зад коленом? — Я затряс головой и стал стягивать тапочки, присев на подушки. Хотелось писать, но я не мог при девушках, глазевших с каждого плаката, замерших с пустыми бессмысленными улыбками в своих змеиных позах.
— Итак, Джонни, запомни: я — Моника, ты — Джонни, — поочередно ткнула она пальцем в себя и меня.
Затем выключила свет.
— Спокойной ночи.
И закрыла за собой дверь. Я осмотрелся. Глаза понемногу привыкали к темноте. Под дверью просвечивала узкая желтая полоска, и до меня доносился смех и разговор из комнаты. Вскоре полоска погасла, а их голоса растворились в пыхтении и стонах.
Я попытался спрятаться от этих звуков под одеялом. Я знал, что он с ней делает, знал все, что он может сотворить с ней, и ничего не говорил. Я не предупреждал ее.
Я лежал в ванной, зажмурившись изо всех сил, чтобы не видеть этих блестевших со стен, пялившихся отовсюду пустых и бессмысленных голубых глаз.
До меня донесся ее крик. Надо выйти, надо что-то предпринять. Я еще плотнее зажал ухни одеялом.
Когда я проснусь, ее уже не будет, а только появится новый постер у него на стене — все, что от нее останется.
Она вновь завопила — и я знал, что это он прикалывает ее к стенке, как и всех остальных, навечно распластанных с бессмысленными улыбками, обреченных навсегда пялиться со стен. Там я увижу ее, презирающую, ненавидящую меня за мое долготерпение.
— Твоего братца надо отучить мочиться под себя. Выпороть как следует, чтобы навсегда запомнил.
Подушки, на которых я спал, были сброшены на пол, рядом с кроватью, с позорными мокрыми пятнами. Поутру она застигла меня врасплох, обнаружив, что со мной произошел очередной «несчастный случай».
Она достала коричневый кожаный ремень из маленького шкафчика возле кухни, а он сложил его пополам.
— Лютер, я не знаю, что у тебя на уме, так что помягче, знаешь, отцовской рукой…
Она была в одной майке: большой не по размеру, с пожелтевшими подмышками, очевидно, принадлежавшей ему.
Когда она впервые заявилась в ванную ни свет ни заря и присела на унитаз, я с недоумением уставился на нее.
— Эй, ты что выпучился!
— Ты не такая, как на постерах! — заявил я.
Она сложила туалетную бумагу и невидимо подтерлась за краем унитаза.
— Ты где грубить научился? Ну, погоди, — выйдешь отсюда, будут тебе новости! — И бросила в меня комком туалетной бумаги.
— Сюда! — меня толкнули на кровать. — Его никогда еще не шлепали, Лютер. Родители совсем разбаловали его. — Обняв сзади голый мужской торс, она улыбалась. Лютер подтянул резинку трусов. — Его еще шлепать и шлепать.
Он хлопнул ремнем по кровати. Я подскочил.
— Тогда приступим!
— Слушай, а из тебя получится образцовый папашка, — прильнула она к нему, лаская грудь. Скудный утренний свет пробивался сквозь опущенные жалюзи, расчерчивая пол на полоски.
Он схватил меня за руку и потащил на скатанный матрас. Я застучал зубами — от страха и волнения одновременно. Сейчас в моей жизни должно было произойти нечто необычайное, чего еще никогда не случалось. Уткнувшись лицом в скомканные простыни, я забарахтался, пытаясь слезть, но меня бросили обратно.
— Снимай портки, — распорядился он.
Сара принялась расстегивать мои джинсы.
— Опять мокрые! Ну, я его последний раз предупреждала… — Я почувствовал, как с меня стягивают трусы.
— Твои родители совсем его испортили… он загадил мне подушки — из чистейшего гусиного пуха. — Ремень снова врезал по матрасу. — Проклятье, да он провонял мочой, как парковая дорожка.
Она стянула трусы до самых лодыжек, вместе с джинсами.
— Ну и будешь ходить, в чем обоссался. И мыться не смей, пока не отучишься от этой привычки. — Она брезгливо отошла в сторону. — А теперь, сынок, я проучу тебя ремешком, чтоб не писался, как малышня. Понятно, за что тебя лупят?
Я сдержанно кивнул. Я хотел, чтобы мои трусы пахли, как у Сары. Однажды она отправила меня за чипсами на заправке, пока заливала бак, и какая-то девочка в очереди тронула меня за плечо.
— А от тебя воняет! — заявила она с чувством превосходства. Стоявший рядом мужчина шикнул на нее, но она только показала язык и, сморщив нос, убралась в машину вместе со своими родителями.
— Дорогуша, где твои сигареты?
