Даже в этом возрасте он до сих пор чувствовал боль детских ран, вечную тревогу, ставшую синонимом семьи, забота о которой лежала на нем. Ибо он был единственной жизнеспособной единицей этого маленького отряда — разобщенного, разнородного, некрепкого. Жизнь его отца состояла из сплошных навязанных ему обязательств, первейшим из которых было успокаивать свою разочарованную жену. Он уходил исполнять свои скромные обязанности продавца с облегчением человека, выпущенного из тюрьмы, а Юлиус оставался на хозяйстве, сильно упростившемся, пока новая вакансия в магазине не предложила Юлиусу такой же передышки от домашней скорби. В конечном итоге магазин стал его собственностью, когда прежний владелец, Островский, немец, вопреки своей фамилии, отправился на покой в южную Испанию. Островский был его первым и единственным благодетелем, поддерживал его, привел его в Чешский клуб, где встречались такие же, как он. Эмигранты, понял Герц со временем, образовывали подлинное сообщество. В то время он не оценил благородства чувств, с этим связанных; он зачитывался «Золотой сокровищницей» Палгрейва,
[1]
и эмигрантам не было места в его новой английской жизни.
Теперь, отправив самого себя на пенсию, он почти жалел, что больше не ходит в магазин, ведь тогда он мог бы занять свое место среди таких же служащих, шагая по утренним улицам. Вместо этого он купит газету, внимательно прочтет ее за завтраком, после чего снова выйдет в город — купить чего-нибудь на обед. Повар из него был никудышный; ничто не мешало ему питаться в городе, но он ощущал, что выделяется своим одиночеством, и предпочитал дома придумывать, куда отправиться потом и как провести остаток дня. Пожалуй, подойдет галерея, книжная лавочка в центре города. Это была напряженная, осторожно проживаемая жизнь. У него больше не лежала душа к путешествиям в одиночестве, чемоданы были сосланы в кладовку, в подвал. Он полюбил ночные часы, хотя спал плохо. Его родители имели обыкновение ложиться вскоре после ужина. К половине девятого их убогая квартирка умолкала. И вот теперь то молчание обрело эхо. Герц тоже рано ложился, познав отчаяние, которое побуждало к этому его родителей. В такие мгновения его привычная улыбка меркла, и так же, как это бывало много лет назад, сны были его единственной наградой, его единственным правом, полученным по рождению.
После ванны и бритья он почувствовал себя более уверенно, напомадился и надушился, что не сильно отразилось на его внешности, однако являлось неким джентльменским ритуалом, тоже своего рода фамильной чертой, оставшейся с лучших времен. В таком виде он уже мог осилить новый день; Герц дополнил ритуал чисткой пальто и ботинок и напоследок пригладил ладонью волосы. Его манила улица, иллюзия жизни, общения. В такие минуты он никому не завидовал, да он знал не так уж много людей, которым стоило бы завидовать. Одиночество воспитало в нем стоицизм, на помощь которого он надеялся. Герц похлопал по нагрудному карману, чтобы удостовериться, что таблетки на месте. Он не считал, что они чего-то стоят, но полагал, что в его возрасте все глотают таблетки. Да и молодой человек, который сейчас его пользовал, глядел на него так доверчиво, словно его собственное здоровье зависело от того, будет Герц его слушаться или нет. На этот раз даже и дождя не было. Герц подумал, что можно позвонить бывшей жене и пригласить ее на обед. Хотя расстались они без сожаления, он по-прежнему с нетерпением ждал встречи с ней и считал, что она разделяет это чувство. Развелись они полюбовно. Герц воспринимал развод как еще одно хорошее дело, которое ему удалось. Так же думала и его бывшая. Это воспоминание доставило ему мрачное удовольствие. Но странно — горечи не было. Когда он думал о ней, что случалось нечасто, его посещала улыбка. Пообедаем, подумал он, потом сходим в кино, если она будет свободна. Обретя, таким образом, цель, он пошел покупать «Таймс».
2
Выйдя на пасмурную Чилтерн-стрит, Герц обнаружил, что нынче выдался день воспоминаний. Снов, которые он прибережет для будущих ночей. Он задумался, как всегда, о силе тех ранних впечатлений, которые оставляют законсервированными столько лиц. Он мог видеть так, словно они только что простились на автобусной остановке, подругу матери, Бижу Франк, которая по субботам приходила на чаепитие, когда он был в Брайтоне у Фредди, а отец в магазине. Они жили в то время на Хиллтоп-роуд, в квартире, которая для них была явно велика. Они поселились там, когда только приехали в Лондон; Губертус, у которого были обширные связи, снял ее для них через какого-то своего приятеля. Этот приятель оказался родственником Островского, владельца музыкального магазина, который их обоих взял на работу. Так что первое время по приезде они целиком зависели от немцев и от того, что за них решили в Берлине.
Это в значительной мере облегчало им переходный этап, но и удерживало от новых знакомств. Так или иначе, но они чувствовали себя изгоями, постоянно ловили на себе неодобрительные взгляды прохожих. Соседи не думали идти на сближение. Их можно было понять: вероятно, они еще плохо представляли себе, что творится в Германии. Квартира была с регулируемой арендной платой, и это несколько заслоняло тот факт, что она была ультрафешенебельной, даже буржуйской. Когда плата перешагнула определенный порог, им пришлось съехать. Когда это произошло — надо было что-то решать, определяться с жильем, — Островский посоветовал им перебраться в квартирку над магазином на Эджвер-роуд. Эта квартирка была маленькой, даже тесной, зато она принадлежала Островскому, который принял на себя роль их крестного. Мать Герца подозревала, что Островскому просто понадобилась та квартира на Хиллтоп-роуд для другого какого-нибудь протеже, само собой, для женщины, но они были не в том положении, чтобы возражать. К тому же на Эджвер-роуд у его отца уже не было бы необходимости идти пешком на другой конец города, что служило для него единственным развлечением и формой отдыха. Но опять же никак нельзя было дать понять, что этот переезд совершается без особого желания. Их семья зависела от милости чужих людей, пусть даже милость эта выражалась в том, что эти люди принимали за них решения.
Бижу Франк приходила к матери Герца на Хиллтоп-роуд в те ужасные послеполуденные субботние часы, когда он составлял компанию Фредди. Герц видел ее как наяву: маленькая трепетная фигурка в приличном черном пальто и невыразительной фетровой шляпке, затеняющей маленькое тревожное личико. Она тоже была знакомой из прежних времен, хотя успела прожить в Англии некоторое время, выйдя замуж за престарелого англичанина, чья нелепая любовь ограждала ее от того круга, по которому она так тосковала. Оставшись хорошо обеспеченной вдовой, она оказалась буквально оторванной от нормального общения и была поистине счастлива, когда случайно встретила в местной булочной Труду Герц, и та быстро согласилась возобновить существовавшие некогда приятельские отношения. Бижу Франк наконец-то обрела наперсницу после томительных лет прислуживания мужчине, которого не она себе выбрала. Это он ее выбрал, объяснила она своей новоприобретенной подруге, и просто не спускал с нее глаз. Теперь она освободилась от него, но не освободилась от его влияния, а осталась все такой же нервной и осмотрительной, словно он по-прежнему следил за каждым ее движением. Хотя во всех прочих смыслах она была вполне дееспособна, ее пугали самые обычные вещи, и в сопровождении Юлиуса ей было спокойнее потихоньку идти к остановке и дожидаться автобуса. Ему никогда не удавалось отвертеться от этой обязанности; при любых обстоятельствах мать заставляла его ее провожать. Поэтому даже в светлые летние вечера, когда его ровесники отправляются веселиться, он был приговорен к маленькой ручке Бижу, ее медленным шажкам и сокрушенному бормотанию о том, как ее тревожит здоровье его матери (и в самом деле слабенькое) и как угнетает ее их плачевное положение. Наконец подошедший автобус дарил ему свободу, но Герц еще долго стоял и махал ему вслед. Только милая улыбка Бижу отчасти примиряла Герца с другими обязанностями, что ждали его дома.
