В ванной она слышала, как сотрясаются стены от голоса миссис Демпстер, отдававшей приказы доставщикам. Внизу со стуком опустили на пол ящики шампанского. Об обещанной чашечке кофе было на время забыто в лихорадке надзора за приготовлениями; дом ходил ходуном от нашествия посыльных из цветочной лавки и команды девушек, которая, оккупировав кухню, готовилась раскладывать булочки со спаржей, слоеные пирожки с грибами, крохотные шарики фаршированного сыра, ломтики глазированного апельсинового торта и пудинга «Нессельроде».
— Пудинг?! Ты с ума сошла, — заявила ей Пенелопа.
— Мама любила пудинг, — возразила Эдит и подумала, что мать посчитала бы это жалкой претензией на родство душ.
Дом заполонили резкие, требовательные голоса девушек — то не хватало вазочек, то одна кричала из кухни другой, в комнате:
— Сара! Поворачивайся! Тут нужно закончить к половине двенадцатого, а то не поспеем на Тригантер-роуд. Ой, кофе! Вы ангел, миссис, Демпстер. Сара! Кофе!
Все вдруг замерло, как по мановению волшебной палочки. Но Эдит, вернувшись в спальню, обнаружила на туалетном столике чашечку кофе и блюдце с бисквитами, которые миссис Демпстер, должно быть, принесла с собой — Эдит не помнила, чтобы покупала бисквиты.
Эдит надела шелковые чулки и красивый атласный лифчик. Она отклонила предложение Пенелопы выбрать ей свадебный наряд и сама отправилась незнакомыми автобусами, захватив отрез тонкой голубовато-серой ткани (шерсть с шелком), в Илинг
[42]
к пожилой портнихе, польке. И вот она стоит, облаченная во вполне удачную копию костюма от Шанель с двуцветным — темно-синим и белым — галуном на жакете. Мадам Венявская сшила ей также простую блузку с круглым воротничком, поверх которой она надела нитку жемчуга, доставшегося от тети Анны, — единственное приданое, единственное, что будет напоминать на свадьбе о ее семье. У сине-белых туфель, как ей показалось, каблук высоковат. Перчатки белые. От шляпы она отказалась, но волосы зачесала чуть выше обычного. Поглядев на себя в зеркало, она осталась довольна. Вид элегантный, уверенный. Взрослый, подумалось ей. Наконец-то.
Впервые за утро она ощутила легкую тень удовольствия. Она сошла вниз с приветливой простодушной улыбкой. Саре с подружками (Кейт? Белиндой?) было явно не до нее, а миссис Демпстер вела на кухне за столиком глубокомысленную беседу с Пенелопой. На Пенелопе, с интересом отметила Эдит, были явно дорогое платье из набивного шелка и широченная красная соломенная шляпа, поля которой, плавно загибаясь вокруг головы, едва не касались плеча. От многочисленных складок и складочек исходил резкий аромат духов, а в ушах красовались знаменитые матушкины бриллианты, которые Пенелопа время от времени трогала пальцами с длинными алыми ногтями. Ее наряд получил полное одобрение миссис Демпстер; он и вправду был ослепительно свадебный, хотя смотрелся несколько дико в сравнении с обтянутыми джинсовкой могучими ляжками девушек, сосредоточенно мешавших миндальное тесто ручками деревянных ложек. При появлении Эдит Пенелопа и миссис Демпстер разом умолкли и подвергли ее придирчивому и чуть ли не отстраненному осмотру. «За кем, интересно, будет победа? — подумала она почти столь же отстраненно. — За Пенелопой с ее железной уверенностью, что она-то уж знает, что любят мужчины, или за мной, всего лишь осененной мастерством моей польки портнихи? Будь рядом мужчина, мы бы разыграли суд Париса. Правда, если б мужчиной был Джеффри (а кому теперь и быть, как не ему), он бы для каждой нашел подходящий комплимент».
Молчание нарушила одна из девушек — они готовили свадебный стол с поразительной быстротой.
— Очень мило, — сказала она. — Слушайте, вы бы вышли, потому как нам надо закончить секунда в секунду да еще и прибраться успеть. — И добавила: — Будьте счастливы и все прочее.
Эдит выгнали погулять в саду, а Пенелопа и миссис Демпстер остались на кухне надзирать за девушками и надеяться, что Эдит хоть понимает, как ей повезло. Они единодушно считали, что в данном случае удача не просто с неба свалилась и ее, пожалуй, еще следует заслужить.
— Половину времени в облаках витает, — заметила миссис Демпстер, — сочиняет эти свои истории. Мне иной раз сдается, что она и сама не понимает, что в них к чему.
Пенелопа рассмеялась, и Эдит, увидев это из сада, подумала, не захотят ли и с ней поделиться шуткой. Она подошла и успела услышать слова Пенелопы:
— Голубушка вы моя, у меня этих историй видимо-невидимо. Удивляюсь, почему она еще не вставила меня в книгу.
Вставила, подумала Эдит. Только ты себя не узнала.
Но она устала, замерзла и даже немного проголодалась. У нее было чувство, будто она медленно поправляется от какой-то изнурительной болезни и в любую минуту может пасть жертвой головной боли или истерики. Ей бы сейчас впору натянуть на себя что-нибудь теплое и поношенное, лучше всего — толстый халат, и цедить горячее молоко. Она чувствовала себя страшно одинокой и думала, что все невесты, возможно, именно так себя чувствуют. Но наверняка мало таких, кого оставляют, как примерную девочку, сидеть в гостиной и время от времени подходить к окну — не показались ли автомобили. А когда прибыл первый сияющий лимузин, то уж никак не невесте было идти в кухню, где дым стоял коромыслом и все друг с дружкой передружились, и объявлять:
— Пенелопа, твоя машина пришла.
Ибо решено было, кем именно, Эдит уже и не помнила, что Пенелопа, как подружка (вернее было бы — матрона) невесты, первой приедет в Службу регистрации, где присоединится к Джеффри и его шаферу, представлявшему собой увеличенную и более сонную копию самого Джеффри. Там они объединенными силами приготовятся встретить Эдит, которая прибудет через четверть часа одна во второй машине. Миссис Демпстер выразила желание остаться, чтобы, переодевшись в спальне Эдит в неповторимый парадный туалет, потом встречать новобрачных и обносить гостей.
После того как Пенелопу наконец спровадили и она еще успела покрасоваться на улице перед группой детишек, хрустевших жареным картофелем и взиравших на нее с полным равнодушием, в доме наступила минута покоя. Девушки выкатились, на ходу подсчитывая, сколько времени займет дорога до Тригантер-роуд. Миссис Демпстер наверху наполняла ванну. Эдит постояла у окна. И не успела опомниться, как настал ее черед.
Пока автомобиль медленно отъезжал, сознание Эдит как бы заработало в обратном направлении. Она с удивлением разглядывала фасад своего домика, словно видела его в первый раз. Пора бы покрасить, подумалось ей, и сразу: ну почему я не сделала этого! Затем она отметила удивительную прелесть лавочек, мимо которых проходила каждый день, не удостаивая их взглядом: аптека, погребальная контора, газетный киоск, где в уголке скромно лежали мужские журналы — с большинства обложек согнувшиеся вдвое девицы игриво подмигивали между ног, лотерейная лавка, мостовая перед которой была усеяна порванными билетиками. Автомобиль уносил ее навстречу судьбе. С острой ностальгией она смотрела, как хозяин-киприот появился из недр зеленной лавки с ведром и широкой дугой плеснул воду на тротуар, чем вызвал у Эдит вспышку радости. Она смотрела на больницу и юношей в белых халатах, взбегающих по ее ступенькам, и на детскую площадку с затейливыми конструкциями для игр, и на ясли, и на лавку с цветами в горшках в витрине, и на один, потом второй паб, и на хорошенький магазинчик одежды. А потом увидела Службу регистрации и столпившихся перед ней на тротуаре людей, занятых болтовней. Как пришелица с другой планеты, она смотрела на своего издателя и своего агента, на чокнутого вегетарианца — двоюродного брата ее несчастного отца, на нескольких знакомых и на соседей, которых оказалось не так уж мало. Она увидела оживленную Пенелопу, чья красная шляпа явно привлекала внимание двух или трех фотографов, Пенелопа разговаривала с шафером и Джеффри. А затем она увидела Джеффри. И — в озарении, что пребудет с нею до последнего дня, — всю его мышиную благопристойность.
