Последующие поколения всегда говорили о пиетизме и сильной набожности вдовствующих королев. Это, однако, ничуть не обедняло их языка. Особенно Юлиане Марии удалось развить необычайную словесную прямоту, часто походившую на грубость.
Можно даже сказать: строгое религиозное требование правдивости и собственные ужасающие переживания придали ее языку своеобразную откровенность, которая могла шокировать.
Во время карточных вечеров ей представлялось много случаев снабжать юную королеву Каролину Матильду информацией и советами. Она все еще считала юную королеву бесхарактерной и безвольной.
В дальнейшем ее мнение изменится.
— Мы получили из поездки, — сообщила она в один из таких вечеров, — вызывающую большое беспокойство депешу. Лейб-медик, которого взяли на службу в Альтоне, добился расположения Его Величества. Они постоянно сидят вместе в королевской карете. Говорят, что этот Струэнсе просветитель. В таком случае, это несчастье для нации. Теперь не поможет и то, что Ревердиля отослали, а ведь это было столь неожиданной удачей. Стало быть, теперь существует еще одна змея.
Каролина Матильда, полагавшая, что понимает причину, по которой Ревердиля столь непостижимым образом выслали, ничего на это не возразила.
— Струэнсе? — спросила только Каролина Матильда, — он немец?
— Я волнуюсь, — ответила вдовствующая королева. — Его описывают как интеллектуала, очаровательного дамского угодника и человека безнравственного, и он из Альтоны, которая всегда была змеиным гнездом. Из Альтоны не может исходить ничего хорошего.
— В депешах, однако, сообщается, — пытаясь возразить, заметила старшая вдовствующая королева, — что король спокоен и не ходит к шлюхам.
— Радуйтесь, — сказала тогда Юлиана Мария королеве, — радуйтесь, что его целый год здесь не будет. Моему супругу, покойному королю, чтобы обрести душевный покой, приходилось ежедневно опорожнять свой пузырь с семенем. Я сказала ему: опорожняйся в шлюх, но не в меня! Я — не какая-нибудь сточная канава! Не бадья для слива помоев! Учитесь на моем опыте, мой юный друг. Нравственность и невинность человек создает себе сам. Невинность отвоевывается сопротивлением.
— Если он просветитель, — поинтересовалась тогда старшая вдовствующая королева, — означает ли это, что мы совершили ошибку?
— Не мы, — ответила вдовствующая королева. — Кое-кто другой.
— Гульберг?
— Он не совершает ошибок.
А юная королева, при имени, которое, как она впоследствии скажет, она впервые услышала именно за карточным столом, лишь вопросительно произнесла:
— Какое странное имя… Струэнсе..?
2
Это было ужасно.
Европа была ужасна. На Кристиана пялились. Он устал. Он испытывал стыд. Он чего-то боялся, сам не зная чего, — наказания? В то же время он жаждал наказания, чтобы освободиться от стыда.
Когда-то у него была цель. Затем он понял, что этой цели не существует. Тогда он взял себя в руки. Это был способ сделаться твердым и неуязвимым. Он стал искать иной смысл этого путешествия. Ведь могло же быть, что поездка по Европе означает развлечения или встречи с людьми. Но все было не так, его развлечения для других развлечениями не были. Встречи его пугали.
Оставались только мучения.
Он не знал, что говорить тем, кто на него пялился. Ревердиль научил его многим репликам, которыми можно было блеснуть. Это были короткие афоризмы, которыми почти всегда можно было воспользоваться. Теперь же он начал забывать эти реплики. Ревердиля с ним не было.
Было так ужасно участвовать в спектакле, не имея при этом реплик.
В одном из писем юная графиня Ван Зейлен пишет, что повстречалась с датским королем Кристианом VII во время его путешествия по Европе, когда он сделал остановку в замке Термер.
Он был маленьким и наивным, «почти как пятнадцатилетний мальчик». Он был тоненьким и худощавым, и его лицо было болезненно бледным, прямо как если бы он пользовался белилами. Он казался парализованным и не мог поддерживать разговор. Перед придворными он выпалил несколько реплик, показавшихся заученными, но когда аплодисменты стихли, он лишь неотрывно смотрел прямо вниз, на носки своих туфель.
Тогда она, чтобы избавить его от неловкости, повела его в парк на небольшую прогулку.
Слегка накрапывал дождь. Из-за этого ее туфли намокли, что стало его спасением. «Его Величество все то время, что мы провели вместе в парке, а это было около получаса, неизменно смотрел на мои туфли, которые могли промокнуть, и, пока мы были вместе, он ни о чем другом не говорил».
Потом она отвела его обратно, к ожидавшим придворным.
В конце концов он почти уверился в том, что был узником, которого, в сопровождении гигантской процессии, увозят прочь для наказания.
Его это больше не пугало. Но на него снизошла бесконечная усталость; ему казалось, что он погружается в печаль, и единственным, что могло заставлять его подниматься, были регулярные вспышки ярости, когда он был способен колотить стульями об пол, пока они не разламывались на куски.
Отчеты и депеши говорили сами за себя. «За время поездки осталось не много гостиниц, где бы не наблюдались какие-либо разрушения, а в Лондоне мебель в комнатах короля оказалась почти вся разломана».
Это было краткое изложение.
Только в обществе Струэнсе он мог чувствовать себя спокойным. Он не понимал, почему. Однажды Кристиан упоминает, что поскольку он «был сиротой» (его мать умерла, когда ему было два года, а с отцом у него не было почти никакого контакта), он и не знал, как ведут себя родители, а Струэнсе, своим спокойствием и молчанием, создавал у него впечатление, что таким и должен был быть отец (как ни странно, он пишет: «отец на небесах»!).
Как-то раз он спросил Струэнсе, является ли тот «его благодетелем». Струэнсе с улыбкой спросил, какими качествами таковой должен обладать, и Кристиан ответил:
— У благодетеля есть время.
Теперь уже все путешественники называли Струэнсе Молчуном.
Каждый вечер он перед сном читал королю. В первой половине поездки он выбрал для чтения «Историю Карла XII» Вольтера.
«Он является, — писал позднее Струэнсе, — одним из самых впечатлительных, талантливых и чутких людей, которых мне доводилось встречать; но во время этой поездки он, казалось, медленно погружался в молчание и печаль, и прерывалось это лишь необъяснимыми вспышками ярости, направленными, однако, исключительно на самого себя и ни в чем не повинную мебель, на которую и обрушивался его необъяснимый гнев».
Когда Струэнсе читал из «Истории Карла XII», он должен был сидеть на стуле, возле постели короля, и держать его за левую руку, а другой рукой — перелистывать книгу. Потом, когда король засыпал, Струэнсе приходилось осторожно высвобождать свою руку и оставлять его наедине с его снами.
