Марте нравилось говорить отцу о своей беременности и особенное удовольствие доставляло сокрытие имени отца ребенка. Новость была рассказана за чаем в один из уикендов, когда она гостила у отца дома.
– Ты ЧТО?! – возопил Преподобный.
– Беременна, – спокойно повторила Марта.
– Ты не замужем, – выплюнул Преподобный, усыпав крошками кошку. – Что скажут прихожане?
– Что я шлюха? – предположила Марта.
После этого Преподобный разразился тирадой, используя неподобающие божьему человеку слова, и Марта ушла. Преподобному Брайану очень хотелось закатить дочери затрещину, но поскольку ей было тридцать семь лет, пришлось поумерить пыл, и вместо этого он оторвался на Пэт, проклиная судьбу за то, что она не подарила ему сына, который был бы на него похож. Учитывая, что дочери получили имена Марта и Мэри, сына, если придерживаться библейских семейных традиций, пришлось бы назвать Лазарем, и этот Лазарь преследовал Марту и Мэри в кошмарах. Лазарь уж точно бы не послал в жопу миссис Аведон на летнем пикнике 1979 года. В свою защиту Марта утверждала, будто это было сказано в ответ на жутко скучную историю о женской яйцеклетке и что, по крайней мере, она не послала ее на хуй, хотя это и не произвело должного впечатления на Преподобного и он разразился мрачной тишиной к недолгой радости Марты и ее матери.
Друзья Марты хотели сказать ей, что длительная вражда с отцом отдает мазохизмом, и спросить, почему бы ей просто не расслабиться и не порадоваться жизни, но почему-то эта тема так и не поднималась. Было немало пьяных вечеринок, на которых они могли это сделать. Ромашка однажды попыталась, пару лет назад, когда они вместе выпили на Новый год, но Марта, которая в принципе не очень жаловала водку, озлобилась и пригрозила Ромашке побоями. Подруга, воспитанная в семье хиппи, как это явствует из имени спешно ретировалась и попыталась убедить Сару поговорить с Мартой.
Сара, однако, была слишком нерешительна, и даже если бы попыталась, то шанс получить по мордасам был слишком велик.
Сара была активной потребительницей современной жизни (еды это не касалось) и всех ее демонических искушений – от регулярно покупаемых журналов о знаменитостях до частых походов в магазины на Оксфорд-стрит на приливной волне шоппинга в состоянии, подобном безумию человека, выигравшего в лотерею и решившего купить вертолет. Ромашка часто пеняла Саре на то, что своим поведением она поддерживает идеалы капитализма, но подруга понятия не имела о капитализме, и все попытки Ромашки затащить ее на какой-нибудь марш протеста всегда вызывали у нее выражение ужаса, которое она держала для того, кто без спросу позаимствовал маечку из ее гардероба Сара была из тех, кто пойдет заваривать чай во время хорошей телевизионной программы, а вернется во время рекламы. Приняв такое положение вещей, она, в гораздо большей степени, чем другие ее подруги, находилась в постоянном поиске мужчины на роль мужа и донора спермы для будущего производства детей. Она уже выбрала им имена (Натан и Эмили) и одежду для крещения. Она решила сделать кесарево, потому что от этого будет меньше нежелательных выделений, которые могли испачкать ночную рубашку. (Ей пока еще никто не сказал, что в процессе деторождения хорошенькая ночная рубашка превращается в фартук мясника.) Сара почувствовала себя обманутой, когда Марта рассказала о грядущем событии ей и Ромашке.
– Ты точно беременна? – спросила она.
– Тест показал, – ответила Марта.
– А я бы еще раз попробовала – они не всегда дают правильный результат, – сказала Сара.
– Херня! Еще как дают, – возразила Марта, чувствуя что-то в голосе Сары.
– Да не волнуйся ты, Сар. Ты обязательно произведешь на свет парочку маленьких засранцев. И Конни родила Сару, Сара родила Натана и Эмили, – провозгласила она с библейской интонацией на весь паб, в то время как Сара засомневалась, на месте ли у подруги крыша.
Эта троица всегда собиралась в одном и том же пабе, «Голова короля», рядом со знаменитым центром крикета «Овал». Одинокое викторианское здание окружали постройки пятидесятых. Казалось, будто оно единственное уцелело после бомбежка и светит в ночи, как тлеющий уголек в неоновых огнях угрожающего, более страшного века.
Марта собралась в паб к семи и обрадовалась, когда пошел дождь. Она чувствовала себя спокойнее во время дождя. Она считала, что взломщики и насильники сидят в это время дома, потому что они все ленивые, жалкие ублюдки, которые не любят мокнуть.
Сара направлялась в паб с противоположной стороны. Она ненавидела дождь. Из-за него тек макияж, одежда выглядела как дерьмо, а это значило, что в местах, где обитают потенциальные мужья, она появится в непрезентабельном виде. Марте, Ромашке и Саре было далеко за тридцать, и Сара сожалела о том, что она не могла позволить себе быть оторвой, потому что была слишком старa. Она думала, что возможность тусоваться, пить пиво и материться придала бы ее жизни больше смысла.
С ростом метр восемьдесят Ромашка всегда первой попадала под дождь и радостно запрокидывала голову, позволяя струям течь по той свободной от макияжа зоне, которая была ее лицом.
Сару пугала привычка Ромашки обходиться без макияжа. Для нее это все равно что ходить без трусов. Ромашка так и не призналась, что и трусов на ней не было.
Хотя Марта не хотела признаваться в этом, пользуясь репутацией оголтелой феминистки, но она страшно боялась ходить по загаженным улицам своего района из-за тех, кого лет десять назад назвали бы уличной шпаной. Теперь, благодаря хорошему питанию, это были пропитанные тестостероном, здоровенные взрослые мужики в телах четырнадцатилетних подростков, чей словарный запас матерных слов и сексистских выражений был крайне точен и довольно обширен. Они также чувствовали запах страха, который вел их по следу Марты. Они пытались заставить ее плакать, что, в общем-то, было легко сделать, учитывая, что содержание гормонов составляло девяносто семь процентов массы ее тела, так что, если кто-нибудь из них кричал что-то безобидное, типа «Брюхатая!», она тут же заливалась слезами. А это были парни из Южного Лондона. И они вовсе не собирались останавливаться на безобидной «брюхатой», о нет. Бедную Марту награждали всеми эпитетами, на которые только было способно их изголодавшееся воображение, и она шла опустив голову, мечтая о том, чтобы розги все еще были в ходу в школе, а за особо тяжкие преступления, например, за обзывательство «жирной блядью», давали смертную казнь.
– Отвалите! – крикнула она в ответ, очень желая, чтобы ее голос не звучал, как у учительницы английского из Суррея.
Ромашка из-за своего роста, велосипеда и внешности социальной работницы также частенько страдала от острых вербальных стрел публики, но это были скорее возгласы удивления, чем язвительные выражения, пока однажды из проезжавшей мимо машины не высунулся один умник и не заорал ей: «Эй! Смотрите! Жирафа на велике!» Тут Ромашка испытала такую ярость, о существовании в себе которой и не подозревала. Она проследовала за ними до следующего светофора, оторвала дворники и пнула крыло, не осознавая, что они могли при желании убить ее. Ей повезло, что, увидев угловатую девицу, нападающую на их машину, парни обалдели, забыв разозлиться, и ей удалось уехать без повреждений.
