Передать не могу своего ликования, когда секундой позже
выяснилось, что “он” относится не ко мне, а к гранатомету, пригревшемуся в моих
объятиях. Тут только заметила я, на что именно опираюсь, заметила и
возрадовалась: значит я все же не “он”! “Он” — этот дурацкий гранатомет “Муха”!
Впрочем, радость моя сразу же и омрачилась, как только
полковник, в ярости бледнея, задал мне вопрос:
— Зачем ты, стерва, покушалась на президента?
Эта фраза едва не сразила меня наповал, спасло лишь то, что
я некоторым образом уже лежала. Это надо же! Я — стерва, да еще и покушалась на
президента.
Чудовищная фраза! Хотя, если покопаться, даже в полнейшем
негативе можно позитив отыскать.
“Раз “покушалась”, — подумала я, — значит президент еще жив.
Уже легче.”
Парни в камуфляже, с изумлением обнаружив меня, лежащую под
столом в обнимку с “Мухой”, сразу же потеряли к Валерке интерес, чем он и
воспользовался, мгновенно наполнив комнату таким богатырским храпом, что только
завидовать оставалось его крепким нервам. Я же похвастаться такими нервами не
могла, а потому, не расставаясь с гранатометом, попыталась выбраться из-под
стола с далеко идущими намерениями: страшно хотелось как можно скорей очутиться
дома в своей уютной квартире. Да и полы там уже несколько дней немыты.
“Да, — решила я, — надо срочно помыть полы.”
Насколько нелепа была эта мысль я осознала уже через
несколько минут, когда в наручниках тряслась в машине под неусыпным оком
полковника и его приспешников.
“Что такое наша жизнь? — горестно размышляла я. — Еще
недавно была счастливейшая женщина, и мне завидовала вся Москва. Сегодня же муж
мой обрел свое счастье в объятиях моей лучшей подруги, а я, вместо того, чтобы
упиваться внезапно свалившейся свободой, мыть полы и кружить головы мужчинам,
пьяная и нечесаная, вся в салате еду на какой-то заурядный допрос. Меня,
конечно же, сразу выпустят, как только разберутся, что в президента я влюблена
(как большинство наших женщин), а гранатомет до этого случая видела лишь по
телевизору. Конечно же меня мгновенно выпустят.
Выпустят и очень жаль. Что осталось бы от карьеры моего
неверного мужа, если бы выяснилось, что он столько лет жил с террористкой? Уж я
бы постаралась уронить на него тень, да кто мне поверит? Впрочем, если
догадаются поговорить с моими соседями, поверят. Во всяком случае забрезжит
надежда…
Ха! Надежда! Да все сомнения мигом отпадут, как только они
пообщаются с моим соседями! Одной Старой Девы хватит, чтобы у любого появилась
уверенность, что кроме как террористкой мне и быть-то некем. Только здесь я и
профессионал, в остальном же лишь жалкий любитель.”
Должна сказать, что в роли арестованной в машине я была не
одна, а все с тем же Валеркой. Правда он выполнял свою роль весьма пассивно:
его везли на носилках, поскольку поставить на ноги так и не сумели, как ни
старались — Валерка, не прекращая храпеть, спал в любом положении, бить же его
в присутствии полковника парни в камуфляже не решились. Поэтому Валерка теперь
лежал на носилках, заглушал храпом шум двигателя и наполнял мрачный салон
автомобиля послепраздничным домашним уютом.
Он был так трогателен на носилках в наручниках, что эфэсбешники
смотрели на него уже без всякого подозрения — какой там гранатомет, когда
человек и свой-то вес не держит. Это было очевидно без всякой специальной
экспертизы.
И тем ни менее из гранатомета по кортежу президента жахнули,
за что эфэсбешников по голове никак не погладят. Они явно ждали крупных
неприятностей и явно связывали эти неприятности только со мной. С кем же еще,
Валерка-то пребывал в абсолютнейшей беспомощности, даже на побои не реагировал.
Таким образом все нехорошие эмоции моих попутчиков доставались исключительно
мне, чего я (по причине своей красоты) от мужчин терпеть не привыкла, а потому
расстраивалась чрезвычайно, поскольку сама-то была в наручниках и ответить им
достойно не могла, хотя руки сильно чесались.
Только не подумайте, что меня били. Ни в коем случае. Это я
мечтала их побить, эфэсбэшники же вели себя интеллигентно, особенно если учесть
только что состоявшееся покушение и головомойку, им по этому случаю
предстоящую. Даже в таких, очень настраивающих на грубость условиях, эти ребята
вели себя как настоящие мужчины и ограничивались лишь редкими косыми взглядами,
но больше демонстрировали равнодушие.
В чем же, спросите вы, заключались тогда их плохие эмоции?
Именно в этом и заключались, отвечу я. Что может быть хуже косых взглядов от
таких красавцев? О равнодушии уже и не говорю, любая женщина знает как
невыносимо оно, особенно тогда, когда равнодушие это исходит от молодых и
приятных мужчин. Уж чего только я не делала, чтобы равнодушия избежать: и пела,
и орала, и ногами топала, и оскорблять их пробовала, и требовала к барьеру —
все бесполезно. Даже полковник, сгоряча назвавший меня стервой, уже взял себя в
руки и не реагировал.
Я смирилась, подумав: “Надеюсь, хоть опохмелиться-то перед
допросом дадут? Допрашивать похмельного человека без всякой анестезии жестоко.
Пусть после этого не говорят мне, что там нет пыток.”
Куда нас с Валеркой доставили, до сих пор не ведаю — окон в
автомобиле не было. Валерку сразу же унесли, а меня определили в камеру.
Каталажка досталась вполне сносная, и просидела я там
недолго: едва от салата отмыться успела, как потребовали меня к уже знакомому
полковнику. Тут же выяснилось, что он даром времени не терял и многое уже
разведал, даже имя мое узнал.
— Присаживайтесь, Софья Адамовна, — пригласил полковник,
кивнув на кресло.
Я присела, готовая храбро отрицать все, но как только
заглянула в его глаза, так сразу какие-то глупости и залепетала.
“Как тяжело, когда на тебя смотрят с таким вот
безапелляционным подозрением, — подумала я. — Уже и сама сомневаться начинаю,
не я ли сдуру пальнула в президента, руки мне некому поотбивать!”
Впрочем, я тут же решила, что сомнения мои связаны
исключительно с похмельным состоянием, способным вселить неуверенность даже в
самого черта, а потому заявила:
— Не подумайте, что я алкоголичка, но стаканчик хорошего
винца вернул бы меня к жизни, после чего наша беседа приобрела бы смысл. Только
боже вас упаси сделать вывод, что я склонна. Повторяю: я не алкоголичка.
— Никак нет, — ответил полковник, доставая из стола заранее
приготовленный, стоящий на блюдечке стакан, рискованно наполненный до самых
краев, — ни в коем случае я так не думаю, потому что точно знаю: вы равнодушны
к спиртному.
Его заявление меня ошеломило.
— Вы точно знаете, что я равнодушна к спиртному? —
переспросила я.
Он кивнул:
— Точно.
— А вот я, видимо, об этом знаю не всегда, иначе не пила бы
вчера так много, — со вздохом ответила я и залпом осушила стакан. — Или ваши
сведения устарели, — добавила я, вытирая губы. — С тех пор успела
пристраститься. Вот что вам скажу: еще пару таких новоселий, и я конченный
алкоголик.
