С этим вздохом она завернула в соседний двор, тоже не
имевший ворот и забора.
И вот тут-то моему взгляду открылось широкое деревянное
крыльцо, предваряющее бревенчатую, покосившуюся избу. На крыльце стояла
инвалидная коляска, в которой мирно дремал… парализованный.
“Бог мой! — подумала я. — Что за напасть обрушилась на этот
род? Сплошь одни парализованные! Просто эпидемия какая-то!”
— Да у вас что, всех разом парализовало? — сорвалось с моего
языка.
— К счастью, одного Федота, — бодро откликнулась старушка,
внимательно разглядывая меня подслеповатыми, выцветшими до белизны глазками.
Я опешила:
— Что? Федота? Когда ж его, болезного, успели сюда
перевезти?
— Уж с месяц, как у меня живет, — трагично поведала
старушка. — Хлопотно оно, конечно, возраст у меня такой, что сама в догляде
нуждаюсь, да не дал Бог. А этот, — она кивнула на парализованного, — и еще
хуже. А куды деться? Ведь братец. Живьем не похоронишь. Вот и маюсь.
Старушка горестно прикрыла глаза. Я остолбенела. Как человек
образованный, усиленно отыскивала этому феномену хоть какое-то материальное
объяснение — не обращаться же к нечистой силе.
— С месяц? — недоверчиво переспросила я. — Вы ничего не
перепутали?
— Ну, милая, может чуток и поболее, но уж никак не меньше, —
вздохнула старушка и поинтересовалась: — А ты, краса моя, чья будешь?
Бабкин вопрос я проигнорировала. Не до того было — голова
пухла от нахлынувших мыслей. Волнуясь, я нервно теребила воротник платья
невесты, которое все еще было на мне.
“Что же это выходит? — размышляла я. — И тут и там Федот
парализованный.”
Как это было ни фантастично, но не могла я не верить своим
глазам. Он, Федот, сидел в инвалидном кресле и выглядел совершеннейшим соседом
моей Любы, тогда кого же возила в коляске Далила?
— А Далила кем вашему братцу доводится? — спросила я.
— Так троюродной племянницей, — поведала старушка, — если
по-вашему, по-городскому, родня дальняя, а у нас в деревне — близкие родственники.
Мой покойный троюродный братец, старший брат Федота, на городской женился.
Далила — дочка его. Теперь уж сирота она. Вот, ухаживает за Федотом. И от
доброты душевной, да и квартирку его хочет, когда страдалец помрет. Врачи
обещали, что долго не протянет. Я за него уж и бумагу отписала, как доверенное
лицо. Для верности и опекунство на Далилу оформили. Уж так она обхаживала меня,
а как бумаги получила, так носа сюда и не кажет. Уж с год не видала ее…
— Ой! — вскрикнула я, отдергивая руку от воротника платья,
который нервно продолжала теребить.
Укололась. На указательном пальце выступила капелька крови.
Я осторожно извлекла из воротника длинную булавку, украшенную псевдожемчужиной.
“Осталась от упаковки,” — констатировала я, разглядывая
булавку.
И тут меня осенило: “Да парализованный ли это?” Решение
пришло мгновенно: я воткнула в плечо Федота булавку и…
И ничего. Федот даже не вздрогнул.
“Точно паралитик, — уныло заключила я. — И точно Федот.
Такую рожу трудно перепутать. Экая, однако, заморочка.”
И тут до меня дошли слова старушки, которая все это время не
умолкала ни на секунду, рассказывая о злоключениях своей семьи.
— Перевелись в нашем роду-племени мужики, — жаловалась она.
— Родных у меня нет, двоюродные нет, а из троюродных: старший братец помер,
лишь на старости лет дочурку родив, ентот вон, чистый чурбан, вообще даром
жизнь прожил, ребятенков наплодить не сумел. Мне, так тоже Бог не дал. А
третий-то, близнец его,
Лаврушка…
— Бабушка, — закричала я, — да кто же привез его сюда?
— Федота-то? — уточнила старушка.
— Ну да, — нетерпеливо подтвердила я.
— Так Лаврушка и привез. Кому ж еще? Лавр, говорю, привез,
братец его непутевый, не сам, конечно, машины-то нет у него, другу поручил. Ой,
Лавр! — всплеснула руками старушка. — Думали уж и на свете нет его. Дак
объявился.
Вот и объяснение, могла бы и сама догадаться. Я деловито
поинтересовалась:
— И давно объявился?
— А и не то чтобы. Месяца два назад объявился Лаврушка-то.
Непутевый он. Непутевостью своей Лавр прямо-таки в отца, покойника, пошел.
Помнится мальцом был…
“Э-э, — подумала я, — сейчас заведет шарманку: конца и края
не видно. Вот есть же такие люди, до сути никак не могут добраться. Все их по
периферии носит. То ли дело я, — всегда зрю в корень!”
— Бабушка, вы бы про то, как он объявился, — решительно
вернула я к теме старушку.
— А месяца два назад объявился, — легко вернулась она. Все
равно, видно, ей о чем говорить — лишь бы рот не закрывался.
— А где он был до этого?
— Да говорю же: лет тридцать слыхом не слыхивали о нем. Как
в тюрьму его определили, с тех пор и пропал. Думали помер уж, ан нет, живой
оказался. Приехал и у меня поселился. Мне не жалко, места много. Он и денег
давал. Были денежки у него. Я так и нарадоваться не могла: Лаврушка прям-таки
сам на себя не похож, тихий такой, правильный, ангел чисто. Даже за водкой меня
не гонял.
— Не гонял за водкой? Чем же занимался он здесь тогда? —
удивилась я, уже просвещенная о нраве Лаврушки.
— А дома сиднем, непутевый, сидел, ровно сыч. Носа на улицу
не показывал, боялся усё. Так и усё равно не уберегся. Понаехали тут архаровцы.
Все окна из автоматов повысадили. Вон, фанеркой пришлось забить, — кивнула на
дом старушка.
— Прямо в вас и стреляли? — спросила я, изумляясь ее
спокойствию.
— Не-а, я в тот час в сельпо за хлебом пошла. Трудно уж
самой печь. Уж руки не те, и ноги не те, спина вот…
Я нетерпеливо ее перебила:
— И что же, бандиты убили Лавра?
— Не-а, утёк он. Думала, как сыч сидит, а он, поганец, в
погребе лаз прогрёб. Вот и утек, но чуть попозжее объявился и на голову мою
Федота приправил.
Долго уговаривал, а как согласилась, так снова пропал.
Дружок его чуть позже Федота привез, мол Лавр попросил. С тех пор и живет у
меня горемыка, а Лавра больше не видала. Денег, правда, оставил, когда на
Федота согласилась я, оставил и сгинул опять. Говорила ему, пусть мучается
Далилка, тяжело мне, а он ни в какую.
Сказал, что Далилка уехала куда-то, а Федот, говорит,
деревенским воздухом подышит пускай. Ему, мол, перед смертью полезно.
— Перед смертью молиться полезно, — заметила я и попрощалась
с бедной старушкой.
