Полковник почему-то снова вскипел.
— Да где же он? Где этот ваш быстрорастворимый мужик? В чем
он растворился? В нашем доме каждый мужчина на учете. Я лично с каждым знаком и
могу поручиться: никто из жильцов не стрелял. Проверены все квартиры:
посторонних в доме не было. Кроме вас, — добавил он и устало попросил:
— Софья Адамовна, давайте лучше по-доброму признавайтесь.
Обещаю, добровольное признание вам зачтут.
Я растерялась. Зачтут? Что они мне тут зачтут? И в чем я
должна признаваться?
Короче, ураганно нарастал гнев, а в злобе я страшна: сама,
порой, пугаюсь. Пришлось брать себя в руки. Было сложно, но я взяла.
— Послушайте, — начала я терпеливо уговаривать полковника, —
вы ведете себя неразумно. Даже странно, что так вцепились в меня. Задумайтесь,
это же по-ку-ше-ние! Целое покушение, да еще на кого! На целого президента! Я
же совершенно негодный для такого ответственного дела человек. Да ни для какого
дела я человек негодный. Неужели вы не могли найти кого-нибудь более
подходящего на эту роль?
— Кого?! — заорал полковник.
К тому времени он, в отличие от меня, уже очень плохо себя в
руках держал, да просто был не в себе — будто не мне, а ему пожизненное
светило.
— Кого я могу найти?! — гремел он. — Русским языком вам
говорю: в доме охрана, мимо которой не проскочит и мышь. Вы же не зря
завалились под стол: пальнули из гранатомета, а через три минуты мои ребята уже
дверь квартиры выламывали. Уже одно то, что вы лежали под столом, говорит не в
вашу пользу.
“Еще бы, — подумала я, — лежание под столом не в пользу
любому человеку, тем более женщине.”
Я так подумала, но промолчала, полковник же, пользуясь этим,
вдохновенно продолжил:
— К покушению вы готовились два месяца.
Тут уж не выдержала я и закричала:
— Два месяца, как дура, помогала Любке обустраиваться: шила
шторы и прочее. Бог свидетель — меня губит доброта. Любка, видите ли, любит
детей, а я теперь расплачивайся за ее плодовитость.
— При чем здесь дети? — опешил полковник.
— Да при том, что Марусе или Тамарке я никогда не стала бы
шторы шить; сами обойдутся, а Любка многодетная, ее все жалеют, и я туда же, а
теперь вот она, расплата. Я ей шторы, а она мне гранатомет! Кстати, если вы
подозреваете меня, так может скажете, как смогла я в набитый охраной дом
пронести гранатомет? Это же нонсенс!
— По частям. Для этого вы и шили шторы, а сами по частям
проносили гранатомет.
Вспомнив, как в дом заносился шкаф, в который никто и носа
не сунул, я рассмеялась:
— Стала бы я проносить гранатомет по частям, когда бог
подарил мне такой невообразимый ум.
— Про ум ваш вы очень невовремя, — попытался перебить меня
полковник, но я уже была в ударе.
— Еще как вовремя! — с пафосом воскликнула я. — С помощью
этого ума уж нашла бы как и что пронести, тем более (полезно вам знать) в
квартире Любки вряд ли можно гранатомет собрать. Вы не знаете мою Любку. Фиг бы
она дала собирать гранатомет. Не смешите. Любого, кто попадает в ее орбиту,
Любка сразу же пристраивает к делу, а тут вдруг я сижу себе и бездельничаю:
собираю гранатомет, который детям Любки никак не может быть полезен.
Я подумала и добавила:
— Пока они маленькие. Потом-то, скорей всего, когда они
осознают в каком живут мире, гранатомет им очень даже пригодиться, но речь-то
идет о настоящем времени.
— Послушайте, — снова попытался перебить меня полковник.
Это просто возмутительно — кого они в спецслужбы берут?
Никакого воспитания.
— Нет уж, это вы теперь послушайте, раз рискнули обвинения
мне странные выдвигать. Гранатомет, видите ли, я по частям занесла. И если уж
заговорили вы о гранатомете, то прямо скажу: в Любкиной квартире его даже
спрятать негде.
— Послушайте…
— Да что там слушать! Эти Любкины отпрыски, эти, простите за
выражение, дети, они же хуже варваров: с утра до вечера обыскивают гостей, ищут
“Сникерсы”. Нет, спрятать в Любкиной квартире гранатомет, это нереально, —
заключила я и добровольно замолчала.
Полковник обрадовался и открыл было рот, но тут же был мною
перебит — новая мысль пришла в мою голову.
— Если, конечно, не предположить, что из гранатомета
стреляла сама Любка, за что лично я ее никак не осудила бы. Дюжина детей! От
такой жизни сподвигнешься еще и не на то, но Любки в комнате не было, зато я
ясно видела кто стрелял — мужик в фуфайке. Кстати, что б вы знали, на нем еще
черная шапочка с прорезями для глаз была. Может то меня и спасло, что я лица
злодея не видела.
На мой взгляд, вполне рассудительная получилась речь, но
полковника она просто взбесила. Бедняга пошел красными пятнами, выскочил из-за
стола и… сделав пару кругов по кабинету, так и не тронув меня, уселся на место.
— Прекратите строить из себя дурочку! — удивительно
тоненьким голоском взвизгнул он и снова хватил по столу кулаком.
Ну как тут и мне не возмутиться?
— А я и не строю, я вполне искренна.
— Молча-ать! — рявкнул полковник, на что у меня (ясное дело)
появилась не одна тысяча слов, но, увы, дверь кабинета распахнулась, и на
пороге показался мужчина в штатском.
Все в нем было мило: дорогой костюм соперничал с приятной
наружностью и манерами, что со всех сторон чрезвычайно радовало глаз, но, к
сожалению, радость свою не смогла обнаружить — вынуждена была потупиться,
демонстрируя кротость.
— Что здесь за крик? — с достоинством поинтересовался
мужчина.
Я подумала: “Ах, какой важный, какой спокойный, какой
волнующий у него голос.”
Подумала и опустила голову еще ниже, для пущей
убедительности капнув слезами пару раз, мол вот, посмотрите как тут на меня,
знаменитость, кричат.
Мужчина в штатском (от его глаз не скрылась моя слеза)
строго уставился на полковника.
— Совершенно невозможно вести допрос, — искренне пожаловался
тот. — Эта дама хуже сатаны. Измотала меня так, как и стаду диких кабанов не
под силу.
— Как вы можете? — рассердился мой защитник. — Софья
Адамовна очень милая женщина. Она и мухи не обидит.
— Но задолбёт эту муху так, что та сама на нее накинется, —
бесстрашно возразил полковник.
Думаю, я действительно его достала, раз он бросается на свое
начальство почище той мухи.
“Кстати о мухах,” — подумала я и обратилась к мужчине в
штатском.
— Представляете, меня обвиняют в том, что я стреляла из
“Мухи”, — робко поведала я.
