Прошло время. Братья приобрели авторитет среди подростков, даже внесли некий разлад. Так, как братья Гюго были по-своему разносторонне талантливы, и каждый из них тяготел к лидерству, так они нашли и сторонников и врагов. Здесь наверняка сказались гены матери и отца. Два лидера группировок, как положено, вели переговоры затемно, встречаясь, где-нибудь в туалетной комнате, с глазу на глаз обсуждали и отстаивали свои приоритеты, деля по-братски власть, помня мать, ее любовь к ним. Мирились, когда ставили пьесы, каждый уподобляясь Шекспиру, писал стихи с вдохновением и азартом, их наставником тогда был Кордье.
Франция того времени, как в прочем вся Европа и Россия, занималась версификацией, строением нового формата стиха, каждый, хотел внести лепту, упражняясь в стихах. В пансионе сочинительство было досугом, каждый пытался блеснуть. Братья Гюго просто заставили тянуться в стремлении быть поэтами, буквально всех, даже темное и злое создание, как Месье Декотт, он, тоже писал по ночам лирику и оды, завидуя легкости пера Виктора и Эжена Гюго. Их учителем и вдохновителем был ни кто-то, а классный наставник, далеко не красавец Феликс Бискара, его рябое лицо светилось, когда он читал стихи Эжена и Виктора Гюго. Он, их тайно читал в ночи своей даме сердца, прачке, мадемуазель Розалин. Он, как страстно влюбленный мужчина, признаваясь ей, вслух не преминул, раз, другой сказать, что это он написал оды. Хотя конечно, писал банальнее мальчиков, но тоже писал и даже с гордостью показывал стихи своим ученикам, которые в нем признавали в глаза, все, же некий талант. А за глаза, те за спиной осмеивали его, как они говорили, – Наш Ромео разбросал по листку «слюни». Им тогда не была знакома любовь к женщине, только к матери. Но, как-то Виктор Гюго, все, же отметил прелести Розалин. Бискара с учениками, Эженом, Виктором и Розалин, решили сделать экскурс в историю Франции, поехали посмотреть в Париж Собор Парижской Богоматери. Поднимаясь за Розалин по лестницы, он невольно обратил внимание, когда та из-за своей аккуратности приподняла подол платья, оголяя ноги, так, что, идущий за ней, Виктор Гюго залился краской, лицо розовело, бледнело. Это пугало не понятым в нем, так, что от впечатления вытер потный лоб ладонью, в испуге оглядываясь по сторонам. Но этого никто не заметил. Сердце стучало, как ненормальное, удивляя и поражая, той новизной в открытии красоты. После чего, рассказав о своих впечатлениях мальчишкам из пансионата, он с ними сбегал в город, подсмотреть на голых женщин в бане через окошко. Для них это было предвкушением соблазна, их притягивало женское тело, как страстный плод. Виктор и Эжен вечерами бегали смотреть в окна прислуги, у которых они не занавешивались, считая, что их жизнь никого не трогает за сердце и душу. Безликие красавицы, тех дней, с безразличием открывали себя теням ночи, блуждали раздетыми, порой, в чем мать родила по своим квадратным метрам, показывая свои прелести напоказ звездам и ночи. Иногда, именно они, мальчишки были свидетелями их оргий с такими, же слугами, как и те, а иногда к ним захаживали Кордье с Декоттом, чтобы провести ночь любви, отойти от наставлений, расслабиться с девками, и вот тогда была видна их мужская сущность, они были с ними, как нежными, так и грубыми. Это и возбуждало и шокировало и пугало подглядывающих за ними мальчишек. После всего ими увиденного, прочувствованного со стороны, братья, как бы соревнуясь, садились и писали откровенную лирику. Это было, просто – наслаждение. Каждый был в глазах другого, как позже и в глазах друзей, не только стихоплетом, но и мужчиной, такие стихи могли написать, только знатоки женского характера и тела.
В семнадцать лет мне снилось Геба
Прекрасная гризетка неба
Олимп или мансарда всё одно —
Подвязка сброшена, плечо обнажено.
В. Гюго.
Гюго просыпаясь, оглянулся, протер глаза, вслух сказал, – Опять юность, девки, стихи, так и не утихомирится во мне не раскаявшийся грешник. Он посмотрел на стол, на нем лежал лист бумаги и выведенное им коряво «ГАБИ».
ХVII. ТРАГЕДИЯ
Ночь. Габи лежала на диване, тихо стонала, сидящий с ней Доктор, Месье Питивьере, клевал носом, иногда испуганно выйдя из дремы, сонными глазами смотрел на роженицу. Гюго поехал за кормилицей. Габи по-детски заплакала. С ней не было ее самых дорогих и близких людей. Сквозь горькие слезы она видела пламя, которое прорывалось через копоть, подчеркивая ужасом, что оно всесильно.
В памяти всплыла, та ночь из прошлого…
Габи стояла на берегу у края воды, смотрела на отражение в ней звезд и луны. Ей казалось, что она в сказочной стране, на душе было мятежно, как – будто, что-то страшное происходит с ней. Но она стоит и видит свое отражение в воде, значит, это просто страх на чужбине, неустроенность ее семьи, здесь во Франции. Они катались по стране из города в город, но так и не смогли прибиться, чтобы как-то ощутить домашний уют. Везде свирепствовал голод, разруха, нищета. Она, Габи, так устала от нее. Столько горе ей и ее семье пришлось хлебнуть, работая изнурительным трудом на соледобывающей шахте и вновь, опять попрошайничество, ради хлеба насущного, здесь во Франции. Габи посмотрела на луну, она ее притягивала своим ярким блеском. Ее отражение была на середине реки. Габи захотелось к ней приблизиться, она скинула с себя многочисленные юбки, блузку, вошла в воду. Та была теплая, она поплыла на середину реки, луна, же от нее отдалялась вдаль. Габи легла на спину и стала смотреть на звезды, луну, и вслух просить, – Луна, подруга влюбленных! Найди мне любимого, чтобы он меня защитил от ветра и холода, от нищеты и голода. Звезды, словно услышали ее, стали мерцать над головой. Габи улыбнулась, как ей казалось, это был хороший знак.
А, этим временем. Два оборванца, потихоньку подходили к кибитке. Она стояла на обочине дороги, голосов из нее не было слышно, значит, в ней все отдыхают. Они подошли к ней, сквозь тряпье заглянули внутрь кибитки. В ней на сене спали четверо – девочка в обнимку с мальчиком, мужчина с женщиной. Один из оборванцев начал шарить руками в поиске наживы, под руку попались вещи – одежда, обувь, он отдал поспешно другому, оглянувшись, они чуть в стороне на привязи заметили маленького жеребенка, второй кивнул первому, тот пошел его отвязывать, придя с ним ко второму, кивнул. Кажется, решение они приняли вместе и молниеносно. Второй резво побежал, обежав кибитку, посмотрев по сторонам, убедившись, что никого вблизи нет, вернулся обратно, присев у кибитки, он поджог паклю из сена и валявшихся тряпок, положил сбоку кибитки. Тут, же они стали убегать, один тащил в руках тряпье, второй из них тащил за веревку жеребенка, который не хотел никуда идти. Они оглянулись вместе от испуга. Кибитка полыхала, как коробок со спичками. В ней кричали дети и взрослые, запутавшиеся в упавшем на головы горящем навесе, выйти из объятий огня не могли, а может, просто не стали противостоять судьбе. Габи вышла из воды, ее пробила дрожь, она вдали увидела пламя, именно в той стороне, где стояла их кибитка. Она выбежала на берег, собрала свои вещи побежала туда, откуда исходила смерть. Прибежав на место, где час назад стояла кибитка, она увидела, лишь колеса и обгорелые останки людей. Вдали, словно обезумел от страха, бегал конь «ЛИЛЛО» с обуглившимися остатками кибитки, перечеркивая пространство оглоблями.
