ХХII. НОВАЯ ЖИЗНЬ
Рождение, как оно красиво в момент истины, что все, же жизнь дается, как подарок, тому, кто выстрадал свое явление, еще в утробе матери. Габи лежала в постели, рядом с нею спал ее сын, маленький Вики, который наполнил ее жизнь смыслом. Теперь она не одна, не смотря не на что, рядом с ней самый близкий человек и он, Виктор. Слышно было, как он копошился на кухне, что-то готовил ей на завтрак. Она подняла глаза на окно, сквозь него стремились потоком солнечного тепла, лаской лучи, что связывали ее с внешним миром, с Господом Отцом. Он с любовью посмотрела на малыша, она наконец-то поверила в свое счастье, обрела покой, которого не находил столько лет, если не сказать с самого своего рождения. Малыш неожиданно заплакал, она пощупала рукой пеленку, мокрая. Достала из-под подушки сухую, осторожно присев на кровати, стала пеленать. Она взяла его на руки, стала давать грудь, но он, отворачиваясь, лишь больно кусал сосок, невольно она закричала, – О, Иштенем! (О, Боже! Ó, Istenem…) На крик из кабинета, где отдыхала после ночи, вышла кормилица. Она выглядела уставшей и разбитой, волосы были растрепаны, сорочка в области груди вся мокрая, она, посмотрев на Габи, сказала, – Вот и меня, ваш маленький господин вымучил, ни свет, ни заря начал кричать от голода. Я ему грудь даю, он ее не берет, кусается и плачет. Она вынула грудь из лифа, показала, зло сказала, – Как щенок обглодал. Грудь действительно была в укусах. Габи на нее посмотрела с испугом, боясь, что и ее грудь может быть такой, тогда Гюго, не дай Бог ее бросит. Кормилица подошла, присела на кровать, взяла маленького Вики к своей груди, он ее брал, боясь, что отнимут, молоко стекала по его губам. Габи наблюдала за ними, как приятно наблюдать за единением матери и дитя. А она наблюдала со стороны, словно и не мать. Она вылезла из постели, обула тапочки, чтобы не разозлиться, направилась к окну, стала смотреть на улицу. В комнату с подносом в руке вошел Гюго, он с растерянностью посмотрел на Габи у окна, потом с нежностью посмотрел на кормилицу, та кажется, вжилась в роль материнства, кормление ей доставляло удовольствие. Ее оголенная грудь, колыхалась от его втягивания и чмоканья соска. Кормилица, Анетт, смотрела на малыша, как на своего сына. В этот момент ей Гюго был благодарен. Недовольство во взгляде можно было уловить, лишь Габи, которая с ревностью смотрела на эту грудастую даму, которая к тому, же была и хороша при своих пышущих аппетитом формах, она была симпатична и мила. Гюго не сводил глаз с кормилицы и сына. Габи не сводила глаз с него. Анетт закончила кормление, отняв спящего ребенка от груди, из которой струйками лилось молоко, положила его на кровать, чмокнув в щечку. Она произвольно по привычке обтерла грудь рукой, поправив ее формы подтянув подвязки, натянула лиф нижней сорочки, при этом улыбнувшись, направляя взгляд на Гюго, сказала, – Хуже мужика дерет грудь. Но и то и это приятно. Гюго с пониманием улыбнулся, в шутку сказал, – Не пробовал, не знаю. Она засмеялась, тогда, как Габи была раздражительна, нервничая, вслух сказала, – Все, нам Ваши услуги более не нужны. Я посмотрела со стороны, теперь, думаю, что сама смогу кормить своего сына. Гюго смотрел, то на одну, то на другую, не понимая, что здесь произошло в его отсутствие. Он поспешил сказать, – Дорогая! Ты ослабла, пару дней, нам просто необходимо принять услуги, Мадам Анетт. Ребенок, только, что родился, ему необходимо привыкнуть к новым условиям жизни. Габи зло сверкнула на него, своими черными глазами. Анетт, кажется, поняла, что происходит между ними. Габи ее приревновала, как к сыну, так и к мужчине. Она с иронией посмотрела на Габи, сказала, – Нет, так нет! Обращаясь к Гюго, делая абсолютное безразличие, добавила, – Месье знает, где меня найти. Это на всякий случай, если у молодой мадам пропадет молоко. Во мне молока хватит на всех и на мужиков и на детей. Зло посмотрела на Габи, протянула руку Гюго, то понял, что с ней надо расплатиться. Бросил несколько золотых в ее ладонь, та ее, замкнув в кулак, сказала, – А, вы, Месье мне нравитесь! Щедрый! Тут, же отвернулась, направилась к выходу. Гюго все, еще с подносом в руке пошел ее проводить. На выходе она посмотрела многозначительно на него, взяла с подноса булочку и ушла, хлопнув сильно дверью, отчего всем телом вздрогнула Габи, стоящая вся на нервах. Она резко сказала вошедшему Гюго, – Я в моем доме не хочу видеть никаких женщин. Воспитание сына, только мое дело. Немного успокоившись, глядя, на так ничего не понимающего Гюго, выдавила, – Нашего сына! Если, я для Вас, как вы говорили, Месье – единственная, так не зовите в дом больше никого. Он пожал плечами, поставил поднос на кровать, на котором осталась одна булочка и кофе, подошел к ней, начал целовать, прижимая ее к себе, он чувствовал ее волнение, ее упругую грудь, которая была в молоке. Он начал ее целовать все ниже и ниже, отстранив лиф сорочки, сбросил ее с нее на пол, взял грудь, от которой не мог оторваться, сказал, – Теперь и я попробовал. Вкусно! Ее глаза горели от страсти, она сказала, – Чем, я хуже той грудастой бабы. Гюго сказал, – Лучше! Ты – Богиня. МАТЬ! Он ее брал неистово.
Гюго вновь и вновь привыкал к своей новой жизни, ему нравилось просыпаться утром в объятьях Габи и издалека смотреть на сына, который спал в плетеной люльке в метре от их кровати. Как обычно занимаясь утренним сексом, Габи умудрялась при этом ловко его укачивать, привязав пояс халата от своей ноги к люльке, при динамике движения и рывках, ее колыхало и ребенок, успокаиваясь в волнах любви, засыпал. Кажется, что Гюго воскрес, в нем было столько прилива энергии. Начинал один роман, другой, писал, стихи и читал их взахлеб, ей, своей Габи, та понемногу привыкала к его родному языку. Как он в ночи признавался, она для него настоящая муза, с которой он скоро станет не только известным, но и богатым. Он тратил на нее гонорары, осыпал золотыми, которые она пряла у себя на груди в мешочке. Как она ему в шутку, откровенно сказала, – Золотые монетки! Ей греют душу. С ними увереннее в этой жизни. Он смеялся, валил ее в объятьях, как «медведь» на кровать, раздевал. Сверху вниз осыпал монетами, словно «золотым дождем», наверно тогда она себя ощущала «Клеопатрой». И брал так, снимая с живота и с груди каждый золотой, что потом кружилась голова, она, же ему говорила, – Честь моя стоит большого! Любви и денег! Ты мне это все даешь, значит, ты – мой мужчина. Я не буду рабой тебе, но я стану для тебя единственной женщиной. После меня, ты не сможешь ни с кем заниматься любовью, потому, что я буду стоять всегда между вами, ты будешь меня звать по имени, и заниматься в тот момент со мной любовью. Нет больше для тебя женщин. Есть только одна – Габи. При этом она стонала, утопая в его объятьях, отдавалась и телом и сердцем и душей. Это его так заводило, что он испытывал настоящее блаженство. Он брал саму Богиню. Его мысли работали чище, четче, хотелось творить нечто, что всех повергло бы в трепет, создать трагедию, что станет тем мерилом чувств, ради которых можно умереть. Уже после секса лежа с Габи, он ей говорил, – Ты, знаешь, маленький аленький цветочек! Я тебя оставлю на века. Ты будешь жить вечно, тобой будут восхищаться, все, буквально все, кто прочтет мой следующий роман. Он задумывался, глядел в потолок. Потом искоса глядел на своего Ангела, как бы, убеждая самого себя в том, что именно так и будет. Тут, же приподнимаясь на локтях, вглядываясь в лицо Габи, стуча кулаком себе по лбу, словно вытаскивал мысль, вспыльчиво, подытоживал, – Да, да, да! Именно так и назову! Цыганка! Она на него смотрела с укором, говоря, – Если, ты обо мне, то я, сто раз, тебе говорила, что я венгерка! Он с улыбкой и обеспокоенностью, заверял, – Да, да! Я помню! Целуя грудь, я понял, исправляюсь, добавлял, – Не Цыганка! Модьёр! (Венгерка…Magyar.) Она смеялась тут, же, спешила образумить, осадить его буйную фантазию, с улыбкой добавляла, – Взвесь, рассуди! Эти названия не играют, на них не обратят никакого внимания. Он с возмущением, – Почему? Она уверенно, – Да, потому! Глухо звучит. Не интересно. Лучше что-то такое, от чего берет в трепет, всех, всех! Он на нее посмотрел с удивлением, спросил, – Ну, и что, вот например, лично тебя впечатлило в Париже и взяло за душу? Она, привстав тоже на локтях, раскинув в стороны волны своих каштановых волос, с гордостью говорила, – Если ты меня, спрашиваешь? Он кивал. Она более чем серьезно, глядя в упор, признавалась, – Меня волнует и вводит в трепет, тот Собор, где ты меня встретил. Гюго изумленно спрашивал, – Собор Парижской Богоматери? Она кивала головой, цепенея внутри, говорила, – Это что-то! Божественно! В нем иной мир, там живет Господь! Я бы там легла на паперти и умерла. Без страха, там вход в небеса, неважно в ад или рай, там дверь к самому Господу. Гюго был в восхищении, его цыганка Габи, так глубоко мыслит, так далеко видит, вспыльчиво говорил, – Ты Ангел! Обнявшись, целуясь, они обретали единение душ и покой. Он ей обещал, Да! Именно так и назову! Молодец! Целуя, тут, же бежал писать в кабинет, садился за письменный стол, и писал за полночь без отдыха и сна.
