А еще Александр сообщил своей интеллектуальной собеседнице, что хотел бы жениться на Особе.
Правда, его смущала дочь Надин Ольга и ее характер:
– Надо, чтобы вы сами длительное время наблюдали Ольгу в жизни, чтобы оценить ее. Она в меру любит свою мать. Чувствует она себя хорошо только за городом. Она лакомка, целый день говорит о своем пищеварении – любимое развлечение породистых женщин. В своей бережливости она доходит до того, что отдает перешивать для себя старые платья матери и штопает чулки! И она же с превеликой легкостью отдает свои деньги любому нуждающемуся. Очень гордая, очень высокомерная с равными себе, она мягка и снисходительна с простыми людьми, на какой бы ступени они ни стояли. Она увлекается науками, в особенности точными, и не из честолюбия, ибо она копит свои небольшие знания так же, как копит свои карманные деньги. Ольга хочет знать для самой себя. В общем, она молчалива и говорит только в подходящий момент. Больная печень прибавляет к этому сочетанию немного туманной меланхолии, без всякой фантазии. Вот что я увидел в ней, дорогая матушка, – так Александр называл Жорж Санд, постоянно ставя ее на место, чтоб, не дай бог, та не возомнила себе чего лишнего об их отношениях! – Выводы делайте сами, вы – женщина. Пока что мать и дочь намерены поселиться в Булонском лесу, в очаровательном доме с красивым садом, который незаметно сообщается с владениями вашего «сына», – Александр опять подчеркивал их «родственные» отношения. – Можно будет видеться сколько угодно, при этом каждый будет жить у себя, и приличия окажутся соблюдены. Теперь, когда все устроено таким образом, пусть бог и царь довершают остальное. Дело за ними…
Пока два французских интеллектуала перемывали косточки русской сирены, разжалованной ими в курицы, она, эта «глупая княгиня», металась в новой своей жизни, как птица в клетке. Стоило приезжать в распутнейший из городов, чтобы обрести все ту же скучную долю жены и матери, от которой она когда-то бежала, как от огня, как черт от ладана! Поистине, неразрешимые цепи налагает на женщин любовь к мужчине. Причем он-то остается более свободен, а она… А она волю теряет, но этого мало! Мужчина, не нами сказано, охотник, и стоит ему почувствовать зависимость (материальную, духовную – без разницы, духовную даже еще больше, чем материальную) женщины от себя, как он, увы, перестает ее уважать. Желание плотское остается, а уважение исчезает. Он начинает мнить о себе высоко – выше некуда! – ну а ее позволяет прилюдно клеймить позором.
Александр Дюма-сын проделал именно это, когда написал пьесу «Друг женщин». Она рассказывает о некоей мадам де Симроз, которую так напугала первая брачная ночь, что она разошлась с мужем, но продолжала в глубине души его любить. Эта глубина была такая большая, что мадам де Симроз никогда в жизни не обнаружила бы там прежней любви, когда бы на помощь к ней не пришел «друг женщин» мсье де Рион, который и спас ее от многочисленных посягательств на ее честь и вообще всех, кто сулит ей «иную любовь». Само собой, мсье де Рион – alter ego нашего героя, Дюма-фиса. Мсье де Рион все знает, все понимает, все предвидит. Для него не составляют тайны ни женское сердце, ни мужские желания. Он устраивает или расстраивает свидания; угадывает намерения, изобличает ошибки. Он немножко похож на графа Монте-Кристо, когда бы тот решил поменять амплуа со мстителя на резонера с наклонностями Тартюфа. Его афоризмы убийственны и проникнуты такой житейской озлобленностью, что невольно становится жаль автора, которого любимая женщина умудрилась довести до такого состояния.
– Женщина – существо алогичное, низшее, зловредное, – брюзжит де Рион.
– Молчите, несчастный! – возражают ему. – Ведь женщина вдохновляет на великие дела.
– И препятствует их свершению, – опускает топор на шею жертвы де Рион.
Ему задают вопрос:
– Значит, порядочных женщин нет?
– Есть, их даже больше, чем полагают, но меньше, чем говорят.
– Что вы о них думаете?
– Что это самое прекрасное зрелище из всех, какие довелось видеть человеку.
– Наконец-то! Значит, вы все же их встречали?
– Никогда.
И венцом инсинуаций по адресу всех женщин в мире стала следующая сентенция:
«Женщина – существо ограниченное, пассивное, подчиненное, живущее в постоянном ожидании. Это единственное незавершенное творение Бога, которое он позволил закончить человеку. Это неудавшийся ангел… Итак, природа и общество сошлись на том и будут сходиться вечно, как бы ни протестовала Женщина, что она – подданная Мужчины. Мужчина – орудие Бога, Женщина – орудие Мужчины. Illa sub, ille super
[22]
. И нечего с этим спорить…»
Да, все предшественники нашего героя в литературе верили в любовь-страсть, даже когда сами предавались любви-прихоти. Что касается Дюма-сына, то он твердо убежден, что всякая любовь – обманчивый мираж. Любить женщину – значит любить мечту нашего духа. Дюма-сын не верит в эту мечту. «Отцы слишком наслаждались жизнью, у сыновей осталась оскомина», – как выразилась графиня Дош.
Некая парижская куртизанка, знаменитая своими бесчисленными и открытыми любовными связями, заявила: «Это сочинение оскорбляет самую сокровенную стыдливость женщины!»
Что по этому поводу думала Надежда, осталось тайной, однако Дюма-фис, мсье де Рион – тож, последовательно продолжал политику превращения сирены в домашнюю клушу: женщин надо держать в рабстве, гласит «Друг женщин», и вот в субботу 31 декабря 1864 года мэтр Ансель, опекун Бодлера и мэр Нейисюр-Сен, совершил в присутствии Александра Дюма-отца и Катрины Лабе (с согласия их обоих) бракосочетание Александра Дюма-сына с Надеждой Кнорринг, вдовой Александра Нарышкина.
Да-да! Бедный Александр Григорьевич отдал Богу свою многострадальную душу (французские воды не помогли!), и «друг женщин» смог жениться на своей «княгине».
В акте бракосочетания имелся такой параграф: «Будущие супруги заявили, что удочеряют ребенка женского пола, записанного в мэрии Девятого округа Парижа 22 ноября 1860 года под именем Марии-Александрины-Анриетты и родившегося 20-го числа того же месяца у Натали Лефебюр; при этом они подчеркнули, что имя матери – вымышленное…» В течение четырех лет «малютку Лефебюр» выдавали за сиротку, подобранную и взятую на воспитание княгиней Нарышкиной.
От свершившегося факта отцовства Дюма был в гораздо большем восторге, чем от факта бракосочетания. Теперь его письма к Жорж Санд изобилуют упоминаниями о Колетт, восхитительном и щедро одаренном ребенке. В возрасте пяти лет она знала французский, русский и немецкий языки. Вечернюю молитву она повторяла на трех языках. 28 марта 1865 года счастливый отец писал: «Колетт чувствует себя великолепно. Она еще не способна оценить свою бабушку, но это придет».
Можно представить себе, чтó подумала при этом Жорж Санд, которая принадлежала к породе тех женщин, для которых понятие старости и всего, что с ней связано, не имеет места быть?
Семейная жизнь почтенной мадам Надин Дюма шла полным ходом. Беременности, выкидыши… новые беременности… Был Дюма-пэр, был Дюма-фис, теперь им страстно хотелось иметь Дюма-пти-фиса…
[23]
