— Что бы он там ни думал, — подхватила Мари-Анжелин, — а мы вместо того, чтобы поехать в Венецию, как собирались, решили отправиться в Лондон, надеясь избавить вас от того, что вам все-таки пришлось пережить. Дело в том, что в Кале мы пережидали разыгравшуюся бурю и сильно задержались.
Разговор прервал дежурный по этажу, который принес горячий шоколад.
Шоколад был выше всяческих похвал, сладковато-горький, и согревал каждую жилочку. К тому же дегустация шоколада позволила Адальберу подумать, что ему сказать на ту щекотливую тему, к которой они должны были вот-вот перейти. Наконец, со вздохом удовлетворения поставив пустую чашку на стол, он решился прощупать почву. А может, его сам черт под руку толкнул.
— Так вы собирались поехать в Венецию? Думаю, с похвальным намерением склеить разбитое семейство?
— О-о!
Вспыхнув, как огонь, План-Крепен испепелила гостя взглядом и умчалась к себе в спальню.
— Что это с ней? — поинтересовался Адальбер, уже пожалев про себя, что сделал вид, будто Уоррен ничего ему не говорил.
С его стороны это было проявлением жестокости. Нужно было сразу понять, что суперинтендант не стал бы кормитьего баснями.
Прекрасно зная, что сейчас последует, маркиза де Соммьер обратилась к Адальберу с сочувственной улыбкой:
— Похоже, вы не читали в последнее время французских газет…
Египтолог не успел ответить: злобная Эриния
[18]
вернулась и кинула ему на колени целую пачку прессы.
— А это что? — грозно спросила она, тыча пальцем в статью на первой странице. — Неужели вы читаете только желтую прессу? Или коварный Альбион собирает сведения о Франции по самым паршивым газетенкам? Здесь, между прочим, все изложено предельно ясно, ведь всем известно, что наш друг Ланглуа не любит шутить. Иначе почему бы у дорогой маркизы глаза стали вполлица?
Адальбер уже не слушал филиппики План-Крепен. Он одну за другой брал газеты и с жадностью пробегал глазами все, что касалось Альдо.
— Похищены? Но что это означает?
— Спросите у Ланглуа, когда с ним увидитесь. А увидитесь вы с ним очень скоро. А пока верните мне газеты, они еще сослужат добрую службу, — заявила План-Крепен.
— Лиза это читала?
— Вы забыли, что в фашистской Италии прессу держат в узде и все иностранные газеты подвергаются строжайшей цензуре… Если только они вообще появляются.
— В любом случае Лиза очень пострадала, ей тоже нанесли болезненный удар. Какой-то аноним известил бедную женщину о постигшем ее семейный очаг несчастье. И вот для того, чтобы хоть как-то смягчить последствия этого удара, мы собирались поехать и навестить ее.
— Но отправились сначала ко мне? — спросил потрясенный до глубины души Адальбер.
— Нам показалось, что лондонское дело еще более спешное. Теперь нас здесь ничего не держит, мы немедленно возвращаемся в Париж и сразу же едем дальше. Рождество мы встретим с Лизой и детишками.
— Позвольте мне поехать вместе с вами. Втроем мы будем еще убедительнее. Вот только одно путешествие за другим…
— Прибавьте «не для вашего возраста», и я больше никогда в жизни не буду с вами разговаривать, — грозно заявила старая дама.
А План-Крепен добавила с присущим ей ехидством:
— Суперинтендант ведь, кажется, просил вас здесь задержаться? И его французский коллега тоже хочет с вами потолковать. А это все время, время… Тогда как мы с маркизой очень торопимся!
— Но не до такой же степени! К тому же вы можете приехать в Венецию, а дома никого нет. Я буду удивлен, если, переживая такие неприятности, Лиза не уедет в Вену, под крылышко к своей бабушке. Во всяком случае, на праздник, который она любит больше всех других. Разве я не прав?
Женщины переглянулись: из-за спешки и постоянных волнений они об этом не подумали. Адальбер воспользовался их замешательством:
— Послушайте меня. Выспитесь хорошенько этой ночью, дайте себе небольшой отдых, а мне — возможность пригласить вас завтра на обед! Пожалуйста!.. Тетя Амели!
Обращение означало, что блудный сын вернулся к домашнему очагу, на что обе дамы уже не слишком надеялись, и маркиза невольно улыбнулась. Она поцеловала Адальбера и ответила:
— Хорошо. Я думаю, что мы можем себе позволить небольшой отдых.
Адальбер вернулся к себе в номер, расположенный этажом ниже, совсем в другом настроении. Он собирался немедленно улечься в постель и немного привести в порядок себя и свои мысли. Но едва он переступил порог, как зазвонил телефон. На проводе был Гордон Уоррен, как всегда безупречно вежливый.
— Если у вас нет других планов, я был бы рад видеть вас у себя, — сообщил он. — У меня есть несколько вопросов.
— Но вы мне и так задали целый ворох вопросов, — жалобно простонал Адальбер, у которого не было ни малейшего желания вновь вступать в борьбу с ветром, дождем и снегом.
— Возможно. Но я был так зол, что кое о чем позабыл. Ну что, едете? — рявкнул телефон.
— А сейчас вы больше не злитесь?
— Почти, но могу разозлиться всерьез!
Хлоп! Трубка повешена. Знаменательный конец разговора. Адальбер вздохнул, позвонил портье и попросил вызвать такси.
Не в первый раз Адальбер попадал в святая святых «птеродактиля» и всякий раз испытывал гнетущее чувство. Суровая викторианская мебель из темно-коричневого, почти черного дерева, лампы с зелеными стеклянными абажурами, гербы Англии на стенах, безусловно, производили впечатление торжественности и выглядели куда значительнее обстановки кабинета Ланглуа на набережной Орфевр, но где тут было отдохнуть глазу? Где чудесный красный с синим ковер на полу? Где трогательная хрустальная или керамическая — в зависмости от настроения — вазочка, два-три цветочка в которой напоминают о свежем воздухе в саду?
Уоррен сидел в черном кожаном кресле и писал, несомненно, рапорт, когда дежурный ввел Адальбера к нему в кабинет. Не поднимая головы, суперинтендант указал на один из двух стульев, тоже обитых черной кожей, стоявших перед его столом, а сам, сделав росчерк, закрыл колпачком ручку и тогда уже откинулся на спинку, поставил локти и сплел пальцы под подбородком. Судя по всему, реверансы не были предусмотрены, и Адальбер старательно рассматривал лепнину на потолке, пока Уоррен наконец не заговорил:
— Когда вы видели госпожу Торелли в последний раз?
— Вчера вечером.
— А точнее? В котором часу?
— Трудно сказать. В конце второй половины дня. Мы ходили на выставку Гольбейна в Галерею Тейт. Она прекрасно себя чувствовала, но вдруг у нее начались боли, и она попросила отвезти ее домой. Должен вам сказать, что госпожа Торелли подвержена приступам лицевой невралгии, которые проходят очень болезненно и обрекают ее на неподвижное лежание в темноте.
