Я вспоминаю тот день, когда Генри приехал в Лувесьенн, прочитав дневник, который я вела в детстве. Он думал найти девочку одиннадцати лет. Но я высмеяла того ребенка, и Генри очень быстро завелся, начал бормотать всякие безумства, занялся со мной любовью. Я хотела победить себя-ребенка и не хотела быть сентиментальной, не хотела углубляться в прошлое. Это было похоже на дуэль. Женщина во мне сильна. Генри сказал, что просто опьянел тогда, глядя на меня. Я ответила, что он не нужен мне в качестве мужа (сама не знаю почему). Я посмеялась над его надутостью. В тот момент, когда он собрался уходить, мне захотелось вернуть его и любить с бешеной силой. Меня гораздо сильнее завели его немецкая серьезность и сентиментальность, чем я хотела показать. Хайнрих! Как мне нравятся его ревнивые расспросы, циничные подозрения, любопытство. Ему принадлежат улицы Парижа, его кафе, его шлюхи и — главное — современная проза: с этим он справляется лучше всех. Любая сила — от порыва ветра до революции — принадлежит ему.
Мне нравятся даже недостатки Генри. Один из них — придирчивость, маниакальная тяга к конфликту. Но имеет ли это значение, раз мы понимаем друг друга так хорошо, что он не может представить себе, чтобы мы по какому-нибудь поводу поссорились? Когда я говорю с Генри о Джун, я вижу перед собой очень уязвленного человека. Этот мужчина, которого я обнимаю, не может причинить мне вреда — потому что я нужна ему. Он говорит:
— Странно, Анаис, но с тобой я чувствую себя совершенно расслабленным. Большинство женщин держат мужчину в постоянном напряжении. Но я чувствую себя превосходно.
Он чувствует нашу абсолютную близость, как будто я — его жена.
Хьюго лежит рядом со мной в постели, а я продолжаю писать о Генри. Мысль о том, что Генри сидит на кухне в Клиши, такой одинокий, для меня просто невыносима. Но Хьюго вырос за эти дни. Мы оба смеемся; теперь, освободившись от страхов, мы живем. Он недавно ездил по делам с одним сослуживцем, спокойным глуповатым весельчаком. Они пили, рассказывали друг другу похабные истории и плясали в кабаре. В конце концов, Хьюго подружился с ним, поездка ему понравилась. И я сказала:
— Уезжай, путешествуй. Нам обоим это необходимо. Мы не можем ездить вместе, не можем дать друг другу эту радость…
Я размышляю о том, как Фред воспринимает святотатственное отношение Генри к хорошим манерам: тот зажигает спичку о подошву ботинка, солит фуагра, пьет не те вина. А я люблю в нем все это.
Вчера Генри получил от Джун телеграмму: «Я скучаю по тебе. Я должна как можно скорее приехать». Генри злится:
— Я не хочу, чтобы Джун приезжала, мучила меня и обижала тебя, Анаис. Я люблю тебя. Я не хочу терять тебя. Ты уехала от меня, и я на следующий же день стал скучать по тебе. «Скучать» — это даже не то слово — я начал тосковать по тебе, хотеть тебя. Я хочу жениться на тебе. Ты — как драгоценность, редкая вещь. Сейчас я вижу тебя всю. Вижу детское лицо, танцовщицу, сексуальную женщину. Ты сделала меня счастливым. Ужасно счастливым.
Мы оба доведены до отчаяния и безумия. Я так взволнована, что рыдаю. Хочу прирасти к нему.
— Это не я, — говорит он, — это что-то, что ты создала из самой себя.
Я пытаюсь заставить Генри поверить, что люблю именно его, того человека, которого так хорошо знаю. Но я понимаю, какую власть имеет Джун над нами обоими, и говорю ему:
— Джун имеет надо мной власть, но люблю я тебя. В этом вся разница. Ты понимаешь?
— И я люблю тебя, — отвечает Генри. — И у тебя есть власть, только другая.
— Я боюсь лишь того, что Джун разлучит нас не только физически.
— Не сдавайся ей, — просит Генри, — береги свой замечательный ум. Будь сильной.
— Я могла бы о том же умолять тебя, — отвечаю я, — если бы не знала, что все бессмысленно.
— На этот раз все будет по-другому.
Нависла угроза. Мы поговорили. Мы замолчали. В комнату вошел Фред. Мы планируем, как мне провести несколько дней с Генри, перед тем как уехать в отпуск. Фред оставляет нас одних. Генри снова меня целует. Боже, какие это поцелуи! Я не могу уснуть, думая о них. Мы лежим рядом. Генри говорит, что я обвиваюсь вокруг него, как кошка. Я целую его в шею. Когда я вижу его шею в расстегнутом вороте рубашки, не могу говорить, во мне закипает желание. Хрипло шепчу ему в ухо: «Я люблю тебя». Я повторяю эти слова три раза таким напряженным голосом, что он пугается. «Я люблю тебя так сильно, что даже хочу сводить с другими женщинами!»
Сегодня я не могу работать, потому что вчерашние переживания притаились в тишине сада и готовы в любое мгновение броситься на меня. Они встают в воздухе — в запахах, в солнечном свете, они на мне, как одежда. Так любить — это, пожалуй, слишком. Мне нужно, чтобы Генри был рядом со мной каждую минуту, нет, не просто рядом, чтобы он был внутри меня.
Я ненавижу Джун, но ее красота — реальность. Мы с Джун плавились в присутствии друг друга, что, впрочем, неудивительно. Генри должен обладать нами обеими. Я тоже хочу и Генри, и Джун. А она? Джун хочет получить все, все сразу, такова природа ее красоты.
Джун, отними у меня все, но только не Генри. Оставь мне его. Он тебе не так уж и нужен. Ты не любишь его, как я сейчас. Ты можешь любить многих мужчин. Я — всего нескольких. Для меня Генри — редкость.
Я внушаю Генри, что он должен победить Джун, ослепить ее. Моя любовь дает ему силы. Каждый день я говорю себе, что вряд ли могу любить Генри сильнее, и каждый день чувствую еще большую любовь.
Хайнрих, вот и еще один замечательный день, проведенный с тобой, подошел к концу, и, как всегда, слишком быстро. Я еще не истратила всю свою любовь. Я любила тебя вчера, когда ты сидел, и свет падал на твои пепельные волосы, и горячая кровь струилась под тонкой кожей. Твои губы так соблазнительно приоткрыты, рубашка расстегнута, в руках красивой лепки ты держишь письмо от отца. Я думаю о твоем уличном детстве, о серьезной юности (но какой же чувственной она была!), о множестве прочитанных книг. Ты знаешь, портные за работой сидят на корточках, как арабы. Ты научился кроить брюки, когда тебе было пять лет. Ты написал первую книгу за две недели каникул. Ты играл на пианино джаз, чтобы взрослые могли потанцевать. Тебя иногда посылали забрать отца из бара. Ты мог проскочить под вертящимися дверцами, потому что был таким маленьким. Ты тащил отца за пальто. Ты пил пиво.
Ты с презрением относишься к тем, кто целует руки женщинам. Ты смеешься над этим. Ты прекрасно выглядишь в своих поношенных костюмах. Теперь я знаю твое тело, знаю, на какие дьявольские поступки ты способен. Ты для меня — то, чего я никогда не читала в твоих книгах и никогда не слышала ни от Джун, ни от твоих друзей. Все помнят лишь о той власти, которую ты над ними имеешь, а я почувствовала твою мягкость. В других языках есть слова, которыми мне хочется говорить о тебе: ardiente, salvaje, hombre
[2]
.
Я хочу быть с тобой, где бы ты ни находился. Лежать рядом, когда ты спишь. Генри, поцелуй мои ресницы, дотронься пальцами до моих век. Укуси меня легонько за ухо. Откинь назад волосы. Я научилась так быстро раздевать тебя. Мой жадный рот. Твои пальцы. Взаимный жар. Безумие. Стоны удовлетворения. Наши тела, сталкиваясь, приносят все большее наслаждение. Движение по спирали. Ты добрался до самых глубин моего естества. Меня несет вперед, отбрасывает назад, по коже мечутся губы и языки, как у змей. И — ах! — взрыв: каждая клетка тела извергается наслаждением. Полное растворение.
