— Не могу.
Долгое время она молчит, потом: — Когда я тебя опять увижу?
Он не отвечает.
С внезапной решимостью она поднимается с кровати; она больше не плачет; стоя лицом к нему, она говорит без всякой сентиментальности, с неожиданной агрессивностью: — Поцелуй меня!
Смешавшись, он продолжает лежать.
Она неподвижно ждет, устремив на него пристальный взгляд, отягощенный грузом жизни без будущего.
Не в силах выдержать ее взгляд, он уступает: встает, приближается к ней, губами касается ее губ.
Она ощущает вкус его поцелуя, определяет всю меру его холодности и говорит: — Ты плохой!
Затем отворачивается к своей сумке, лежащей на ночном столике. Вынимает из нее маленькую пепельницу и показывает: — Узнаешь?
Он берет пепельницу и разглядывает.
— Узнаешь? — строго повторяет она. Он не знает, что и ответить.
— Прочти надпись!
Это название пражского бара. Но оно ничего не говорит ему, и он молчит. Она наблюдает его растерянность, внимательно, недоверчиво, все более и более враждебно.
Он чувствует себя неловко под этим взглядом, и тут же, мгновенно, перед глазами мелькает образ окна, горшок с цветами и зажженная лампа на подоконнике. Но образ сразу исчезает, и перед ним вновь враждебные глаза.
Она все поняла: дело не только в том, что он забыл их встречу в баре, истина пострашней: он не знает, кто она! он не знает ее! в самолете он не знал, с кем говорил. И тут вдруг ее осеняет: он ни разу не назвал ее по имени!
— Ты даже не знаешь, кто я!
— Как это? — говорит он с отчаянной неловкостью.
Она говорит ему голосом следователя: — Тогда назови мое имя! Он молчит.
— Как меня зовут? Скажи мне мое имя!
— Какой прок в этих именах!
— Ты ни разу не назвал меня по имени! Ты меня не знаешь!
— Как это?
— Где мы познакомились? Кто я?
Он пытается ее успокоить, берет за руку, но она отталкивает его.
— Ты не знаешь, кто я! Ты подцепил незнакомку! Ты занимался любовью с незнакомкой, которая предложила себя тебе! Ты воспользовался недоразумением! Ты обладал мною как шлюхой! Для тебя я была шлюхой, незнакомой шлюхой!
Она бросается на кровать и плачет.
Он замечает три пустые, брошенные на пол бутылочки из-под алкоголя: — Ты слишком много выпила. Глупо было столько пить!
Она не слушает его. Лежит плашмя на животе, тело сотрясается в судорогах, в голове лишь ее грядущее одиночество.
Затем, словно сраженная усталостью, она перестает плакать, переворачивается на спину, не осознавая, что ноги ее небрежно раздвинуты.
Йозеф стоит в изножье кровати; он смотрит на ее лоно, словно смотрит в пустоту, и внезапно видит кирпичный дом с пихтой. Смотрит на часы. В гостинице он может оставаться еще полчаса. Надо одеться и найти способ заставить одеться и ее.
50
Когда он выскользнул из ее тела, они умолкли, и слышны были лишь четыре бесконечно повторяемые мелодии. После долгой паузы мать проговорила на своем чешско-английском четким, чуть ли не торжественным голосом, словно перечисляла статьи договора: — Мы оба, ты и я, люди сильные. We are strong. Но мы и добрые, good, мы не причиним никому зла. Nobody will know. Никто ничего не узнает. Ты свободен. Ты можешь, когда тебе захочется. Но ты не обязан. Со мной ты свободен. With me you are free!
На сей раз в ее словах не было ни следа пародийной игры, ее тон был донельзя серьезным. И Густав, тоже серьезно, отвечает: — Да, я понимаю!
«Со мной ты свободен» — эти слова долго звучат в нем. Свобода: он искал свободу в ее дочери, но не нашел. Ирена отдалась ему со всеми тяготами своей жизни, в то время как он мечтал жить без тягот. Он искал в ней избавление, а она возвышалась перед ним как вызов; как ребус; как подвиг, требующий свершения; как судья, требующий противостояния.
Он видит тело новой любовницы, поднимающейся с дивана; она стоит, открывая взору свое тело со спины, мощные ляжки, покрытые целлюлитом; этот целлюлит восхищает его, будто он отражает жизненную силу кожи, что колышется, трепещет, говорит, поет, дрожит, выставляет себя напоказ; когда она наклоняется, чтобы поднять с пола пеньюар, он не в силах удержаться и, вытянувшись нагишом на диване, ласкает изумительно выпуклые ягодицы, ощупывает эту монументальную, сверхобильную плоть, чье великодушное расточительство утешает его и умиротворяет. Его охватывает чувство покоя; впервые в жизни сексуальность проявляет себя вне всякой опасности, вне конфликтов и драм, вне всякого преследования, вне всякого комплекса вины, вне треволнений; он не должен ни о чем заботиться, это сама любовь заботится о нем, любовь, такая, какой он жаждал и какой еще ни разу не изведал: любовь-отдохновение; любовь-забвение; любовь-отречение; любовь-беспечность; любовь-необремененность.
Мать ушла в ванную комнату, и он остается один: несколько мгновений он думал, что совершил тяжкий грех; но теперь он знает, что его любовный акт не имеет ничего общего с пороком, с проступком или извращением, что это была самая что ни на есть нормальная вещь.
Это с ней, с матерью, они составляют пару, приятно банальную, естественную, достойную, пару спокойных пожилых людей. Из ванной комнаты доносится шум воды, он садится на диван и смотрит на часы. Через два часа явится сын его новой любовницы, молодой человек, который восхищен им. Сегодня вечером Густав введет его в круг своих деловых друзей. Всю жизнь он был окружен женщинами! Какая радость обрести наконец сына! Улыбаясь, он принимается искать разбросанную на полу одежду.
Он уже одет, когда из ванной, в платье, выходит мать. Ситуация слегка торжественная и, стало быть, неловкая, возникающая всегда, когда после первой близости любовники оказываются перед будущим, за которое неожиданно обязаны быть в ответе. Музыка все еще продолжает звучать, и в этот деликатный момент, словно желая прийти им на помощь, переходит от рока к танго. Они повинуются ее приглашению, обнимаются и отдаются этому монотонному, ленивому потоку звуков; они ни о чем не думают; они позволяют музыке нести себя и унести; они танцуют медленно, долго, без следа пародии.
51
Ее рыдания длились долго, потом каким-то чудом прекратились, сменившись тяжелым дыханием: она заснула; этот переход был удивительным и печально смешным; она спала глубоко, непробудно. Она не изменила позы, лежала навзничь, раздвинув ноги.
Он продолжал смотреть на ее лоно, на это крохотное место, которое при восхитительной экономии пространства обеспечивает четыре важнейшие функции: возбуждать; совокупляться; рожать; мочиться. Он долго смотрел на это жалкое, отцветшее место, и его охватила бесконечная, бесконечная печаль.
Он опустился на колени возле кровати, склонившись над ее нежно сопевшей головой; эта женщина была ему близка; он мог представить себе, что останется с ней, будет заботиться о ней; в самолете они обещали друг другу не касаться их частной жизни; поэтому он ничего не знал о ней, но одно казалось ему очевидным: она была влюблена в него; готова идти за ним, бросить все, начать все сначала. Он знал, что она звала его на помощь. Он имел возможность, наверняка последнюю, быть полезным, помочь кому-то и среди этого множества чужаков, перенаселяющих планету, найти сестру.
