— Мы знаем, что в то время ты был в Париже.
Да, думаю, я был в Париже. Я люблю смотреть парад 14 июля на Елисейских полях. Туда я всегда хожу один. Так что, несмотря на тысячи свидетелей, я не смогу доказать, что 14-го был на Елисейских полях. Как я могу доказать, что через три дня не убил никого на каком-то пустыре? Хотел бы я посмотреть на того, кто может признаться, что он делал в то время. Вы сами, инспектор, что делали? Не можете сказать? Может быть, это вы убили того человека? Потому-то и набросились на меня с таким рвением. Во всяком случае, вам бы не хотелось, чтобы все знали, что вы делали в это время. Может, что-нибудь подозрительное? Или что-нибудь постыдное — это ведь еще хуже? То, что вы говорили в то время, было честно? Вне подозрений? За час вполне можно совершить низость. Шестьдесят минут… та же вечность. Когда знаешь, что влюбиться можно за восемь или десять секунд. Когда моргнуть не успел, а пуля уже пробила сердце, которое так хорошо стучало все эти сорок лет. Уже четыре часа я сижу в этом кабинете, глядя на носки, потому что ужасно боюсь встретиться с вами глазами, инспектор. Для меня эти четыре часа потеряны, но я их не забуду.
— Молчание никогда не было хорошей системой защиты. Если ты отрицаешь факты, скажи мне хотя бы, где ты был в тот вечер.
Неужели в школе полиции вас не учили, что не на каждое мгновение жизни есть алиби? Чтобы доказать вам, что тот час не был отмечен ничем необычным, я должен бы был рассказать вам о всех остальных часах моей жизни, но у вас нет ни терпения психиатра, ни любопытства друга. Я бы начал с самого начала, с тех давних пор, когда я еще верил, что мечты — это хорошо, а не плохо. Сделав усилие, я мог бы припомнить несколько приятных моментов из прожитой жизни. Поэты говорят, что только хорошее и остается в памяти, остальное забывается. Они оптимисты, эти поэты… В конце концов они, может быть, и правы. Вместо того чтобы терять немыслимое количество времени, чтобы обрести тот час, потерянный навсегда в недрах моей собственной истории. Мне было бы гораздо приятнее вновь подумать о двух-трех часах моей жизни, ради которых стоило жить.
…Пик дю Мэль, яркое солнце. Колени расцарапаны, но я дошел первым…
…Жанна, растянувшись на клетчатой скатерти, позирует перед объективом…
…Я открываю «Коробку с сюрпризом» моего отца, через много лет после его смерти…
Скоро рассветет, мне не хватит времени рассказать все это. Грустную историю человека, для которого один час похож на другой.
— Ври, если хочешь! Соври, черт возьми, только скажи что-нибудь!
Если вам так этого хочется, то почему нет? Может, 17 июля был самый потрясающий день 1994 года. Может, между 10 и 11 часами вечера я пережил чудесные мгновения. Отличное алиби! Чем заткнуть рот инспектору, который хочет видеть во мне виновного.
Этим знаменательным вечером, 17 июня 1994 года, посреди прекрасной эспланады Трокадеро я нарисовал мелом «Пьету» головокружительной красоты, она несла надежду всем отчаявшимся и разочарованным. Я занимался любовью с потрясающей, не слишком пугливой девушкой в городском саду. У меня состоялся интереснейший разговор с самоубийцей, сидящим на парапете моста Понт-Неф. И не важно, что моя «Пьета» исчезла с первым ливнем, что та женщина растворилась в ночи после двух часов экстаза, что отчаявшийся все же бросился в реку. Все трое могли бы подтвердить мою невиновность.
Вы никогда не переживали ничего похожего, инспектор? Я тоже. Тот час не был трубным гласом моего грустного существования, ни даже небольшим пиком в моей ровнехонькой повседневности. И именно потому что он забыт, этот час стал самым важным в моей жизни. Жестокий парадокс, вы не находите?
— Скажи, где ты взял револьвер?
Револьвер? Я? Я не способен найти скрепки в магазине канцтоваров. 15 июля 1994 года между 5 и 6 часами утра я не сидел в омерзительном баре в самом грязном конце города в ожидании типа, который бы продал мне револьвер. Я бы просто не знал, как себя вести. Отыскать револьвер должно быть так же сложно, как и пользоваться им. Я никогда раньше об этом не думал, но если бы я убил кого-нибудь, я бы действовал как-нибудь иначе. Как-нибудь более естественно. Я парень из деревни. Там, где сворачивают шеи, там, где пускают кровь, там, где колотят, там, где топят. Никаких револьверов, нет, подобные вещи из другого мира, не из моего.
— Раз ты ничего не хочешь говорить об алиби, поговорим о мотиве. Что этот тип тебе сделал?
Я не убивал этого человека. В конце концов, может, он того заслужил, раз кто-то решился начинить ему брюхо свинцом. И если я схлопочу все двадцать лет, то проведу время, жалея о том, что ни в чем не виновен, что никого не убил в тот вечер между 10 и 11 часами вечера. И остаток своих дней я проведу в неведении, так и не узнав, что же произошло 15 июля 1994 года.
— Да говори же ты, черт подери! Все указывает на тебя!
Да нет же, инспектор. Те, кому нечего скрывать, всегда похожи на заговорщиков. Если бы я убил того типа, сегодня я был бы другим. Я был бы среди парий, отчаянных голов. В их рядах мне наверняка нашлось бы местечко. Я бы заслужил свои нашивки за совершенные гнусности. Возможно, я бы постарел от ужаса. И тогда бы, да, я бы понял, почему вы на меня набросились.
Первые лучи солнца коснулись моих век. Инспектор вышел из комнаты. Все снова мешается. Наверное, оттого, что хочется спать.
Я закрываю глаза.
Может быть, я сяду в тюрьму на следующие двадцать лет, если я не вспомню тот час.
И у меня будет время подумать.
Перемотка
У меня жена, двое детей и видеомагнитофон.
Упомянул я об этом агрегате только потому, что с некоторых пор он стал членом нашей семьи. Ценой общих усилий, общих жертв. Я давал больше частных уроков, Софи продала что-то из своих шмоток, старшая дочь отказалась от поездки в Лондон, а младший сын поставил крест на кроссовках. Все хотели магнитофон, и получилось так, что он стал общим приобретением. Все вместе мы обсуждали модель, внешний вид и все функции, которые могли бы нам понадобиться. Видели бы вы нас всех вчетвером, когда мы яростно спорили о сравнительных достоинствах той или иной марки. Мы вкладывали в это столько пыла, страсти, убежденности, прибегали к уловкам, но даже при том, что каждый хотел отстоять свою точку зрения, никогда ни один из нас не покушался на общее достояние. Если был смысл в слове «семья», то наша обязана им этому нехитрому изобретению.
И наконец в один прекрасный день мы отправились покупать его у какого-то дальнего родственника Софи, который держит единственную в деревне лавку HiFi-видео. Бернар сделал нам скидку на триста франков, это меня вполне устроило. Не то чтобы мы были с ним особенно близки, к тому же мысль о том, что я буду ему чем-то обязан, выводила меня из себя. Если бы дело касалось только меня, я бы доехал до районного коммерческого центра, но в нашей дыре, где все в курсе, когда вы покупаете пачку презервативов, этот самый кузен объявил бы мне войну, которую вели бы и будущие поколения. В тот вечер, возбужденные, торжественные, готовые бодрствовать до рассвета, вооружившись мороженым, попкорном и горой подушек, украшавших нашу гостиную, мы устроили киновечер. Паоло одолжил «Терминатор-2», Натали остановила свой выбор на «Безуспешных поисках Сюзанны», мы с Софи хотели пересмотреть «Лауреата», чтобы дети могли ознакомиться с киноклассикой. К концу той ночи я осознал, насколько я горд теми, кто меня окружает. Та ночь осталась в моей памяти редким мгновением близости и согласия. Дети открыли для меня мир, о существовании которого я и не подозревал, а вопросы, которые они задавали по поводу «Лауреата», заставили говорить о вещах, которые мы никогда до этого не обсуждали. Я объясняю все это, чтобы вы поняли, что в течение почти года видеомагнитофон задавал постоянный ритм нашей жизни, о котором раньше никто и подумать не мог.
