Я, вероятно, пишу чушь, но мое тело просто оскорбилось от этих прикосновений.
Вспомнила вчерашнюю ночь. Вижу перед собой твои глаза, лоб, мой любимый подбородок и губы. Вдруг всплыли строчки из Ахматовой: „И если б знал ты, как сейчас мне любы, твои сухие розовые губы“. Родной мой, ты со всем справишься, все преодолеешь, потому что ты очень сильный, и я очень верю в тебя и люблю. Наверное, нам нужно стать смиреннее и мудрее, чтобы принять все то, что мы не можем сейчас изменить. А светлая полоса обязательно наступит, иначе просто быть не может.
Ну вот, уже закат. Я совсем замерзла, вся в мурашках, брошу письмо в ящик и поеду домой.
Люблю тебя».
«В Висбадене пахнет Достоевским, а по утрам здесь птицы поют Вагнера», – вот что мама мне сказала на прощанье, когда я, уладив все скучные дела по оформлению и размещению мамы в пансионе, уезжала домой в Санкт-Петербург. «Может быть», – всего лишь нашлась я. И добавила: «Я буду тебя навещать». «Никаких визитов, кроме одного, самого последнего, и лишь затем, чтобы упокоить с миром мое бренное тело», – заявила мама безапелляционно, целуя меня в щеку. И зачем-то оскалилась. «Ох, мама, мама», – только и нашлась я.
«24 июня 1996 г. Спасибо, родная. А я не могу успокоиться. Вновь твое невероятное доверие – и мне много легче. Но все же. Понял что-то в своих горестях сиюминутных.
Вот какое наблюдение. Есть люди, посвятившие жизнь действию, а есть люди, посвящающие жизнь противодействию: в этом их горение. Один из таких и встретился мне на пути. Инициатором доносов и преследования является человек, который, по большому счету, наверное, и не имеет ко мне претензий, он относится к особому классу людей, которые живут противодействием. Теперь я буду его стимулом к жизни, его смыслом. Так продлится до тех пор, пока он не изберет себе другой объект, следующую жертву. Это – своеобразные паразиты, они двигаются по жизни от жертвы к жертве, абсолютно пустые существа, наполняющие свою жизнь развратом уничтожения. Наверное, такие тоже нужны, это – гиены, шакалы, питающиеся падалью, пожирающие слабых и больных, санитары жизни, существа ночного леса. Питаются падалью – сами падаль. Без них бы сильные расслабились.
Я подумал, что главная твоя сила – умение жить в себе, за счет себя, умение найти путь для получения новых знаний. В тебе изначально есть страсть к знаниям, то есть к развитию, которое возможно только за счет внутреннего постижения, внутреннего усилия. Девочка моя, тебе еще расти и расти, ты еще будешь такой большой, какая может быть мне сегодня даже и не видится. Знаешь, я тобой горжусь, ты – месяц в новой жизни, но уже преодолела и панику, и страх, и начала нормально двигаться, вгрызаться в эту новую юдоль. Ты умница.
Девочка моя! Тебя мне очень не достает. Я хочу тебя видеть, хочу тебя осязать, хочу тебя чувствовать, быть вместе с тобой, куда-то идти, что-то делать вместе, обсуждать что-то. Девочка моя, мне очень нужно, чтобы ты была сильной, чтобы ты была решительной. Мне порой настолько все тошно, что ничего не хочется. Но мое состояние никак не должно влиять на твое состояние, пускай ты становишься еще решительнее, еще злее на то, что мешает нам. Нам нужно создать новые обстоятельства, которые позволят преодолеть или развить, или дополнить, или усилить существующие.
Люди-звезды вспыхивают на горизонте внезапно, они горячи, но и сгорают также быстро, войдя в плотные слои атмосферы. Взрослые скорее взрослеют, дети раньше уходят в школу. Вот что дает звездный импульс, всем вспышка сверхновой дарит восторг и воодушевление, вдохновение и, сохраняя юность души, развивает чувство времени. Прекрасное состояние: сохранить юное восприятие души, сохранить непосредственность, но и иметь реальное чувство реального времени. Это задача задач, это то, ради чего люди живут и делают себя, историю: адекватно воспринимать, без стереотипов, но и ничего забывать, не забывать того, что составляет канву событий, ход времени. То есть все видеть, и все понимать: это – общая проблема и общее правило судьбы для тех, кому удается сохранить свою судьбу.
Возможно, задача не в том, чтобы победить судьбу, но в том, чтобы сохранить судьбу, чтобы рядом действий не разрушить гениальную линию судьбы. Впервые мне эта мысль пришла в голову – со всей ее очевидностью.
Странно, прежде я думал обратное, что, мол, с судьбой надобно бороться, что, если следовать судьбе буквально, то кроме униженности и подчиненности, ничего иного судьба дать не может. И мне пришлось долго и сильно биться с уготованным мне от рождения, и, кажется, я увлекся, и в пылу борьбы стал бороться со своим естеством, со своей изначальной судьбой, которая не имеет отношения к наносному, к искусственному.
Вот теперь и пытаюсь вернуться к этому естеству, к великому и простому. Я может быть умру в прежнем, но я непременно появлюсь в новом, в великом и простом, внешнем и внутреннем, во всем и во всех.
И вот еще что. Сдается мне, что когда-нибудь наши с тобой письма будут опубликованы. Какой-нибудь исследователь, нашедший их, или купивший у наших наследников пакет с письмами, будет на седьмом небе от счастья. Надо дать ему хороший материал для изучений самых прекрасных, самых романтичных, самых чистых и самых откровенных, самых непристойных и самых любвеобильных писем конца 20 столетия. Конечно, мы не самые-самые. Но мы это записали, а те, которые самые-самые – не записали, но ведь не записанный факт, это – не факт, то, что не записано, не рассказано, не передано никому, – как бы и не состоялось вовсе. А мы состоялись, мы состоимся.
Тут же поймал себя на мысли, что мое – „очень давно“ – предполагает лет десять или около того тому назад. Но ведь это уже будет почти твой возраст, но, когда я вспоминаю о твоем возрасте, ты необычайно близка, а когда я думаю о своем возрасте десять лет назад – это очень далеко. Может быть потому, что в твоем возрасте я был как-то очень мал, может быть потому, что ты сильнее меня, может быть потому, что у тебя сильнее наследственность, может быть потому, что я буду жить почти до девяносто лет, и моя жизнь строится, исходя из иного возраста, из иных возрастных категорий. Не торопись взрослеть, говорю я себе, торопись быть ответственнее и мудрее, но не взрослее, ибо, так называемая взрослость, ничем иным кроме как стереотипами, огрубением, затвердением и стандартами человека не наделяет, взрослость – это привычки, набор привычек, набор автоматизмов. Старость – это стандарты, чем больше человек подчиняется стандартам, тем он и выглядит старше и становится старше. Святой всегда молод, потому что святой свободен от привычек и стереотипов, но поскольку святой – человек, то и он поддается однажды последней привычке – смерти, а потому когда-то умирает. Теоретически – я знаю – святой может вознестись на небо, то есть сломать границу между телесным и духовным в сознательном состоянии, но для этого святой – когда-то человек – должен быть абсолютно независим от окружающего мира, поскольку связь с окружающим миром (то бишь привычками) – это и есть мир, который и есть набор привычек, нет привычек – нет стандартного мира.
